Корень мандрагоры

Дни и ночи склеились в единую ленту. Утром я ходил на учебу, вечером сидел у постели отца. Даты и дни недели перестали иметь значение. Я невпопад отвечал на вопросы преподавате–лей, не узнавал голоса друзей в телефонной трубке, забывал поесть, засыпал, сидя в кресле. Мама и вовсе превратилась в тень. Я не замечал, когда она успевала всучить мне в руки бу–терброд или сменить отцу белье. Если она ко мне обращалась, я не сразу понимал, о чем она говорит. Жизнь обезличилась. Вернее, ее обезличила смерть, в ожидании которой мы пребы–вали.

Я думал, что происходящему не хватает логики, не хватает смысла. У меня было ощущение, что я проснулся в какую-то дру–гую жизнь – не мою. Словно внезапно, ни с того ни с сего я очу–тился на крошечном острове посреди бескрайнего океана, по–среди бесконечной мутной и холодной воды. Я оглядывался по сторонам, и везде была… пустота. И отец – во всем этом не–лепом и жутком действе он оставался единственным якорем. Я вдруг понял, что его смерть оборвет последний канат, кото–рым я был привязан к этому миру.

В один из таких вечеров я, как обычно, сидел у постели отца. Наверное, я задремал, потому что, открыв глаза, встретился с ним взглядом. Черные, влажные и огромные на высохшем лице зрачки смотрели прямо мне в сердце и, казалось, видели ту бес–просветную толщу мутной воды, которая меня окружала. Он дол–го смотрел не отрываясь, может, минуту, а может, и больше, по–том тихо сказал:

– Ты должен найти смысл… у твоей жизни должно быть пред–назначение. И… ты должен успеть. Второго шанса не будет… Найди ответ: почему мы – люди…

Это не походило на наши обычные беседы, я не нашелся, что ответить, да и требовалось ли что-то говорить? Я продолжал смотреть отцу в глаза и находил там одно-единственное слово… даже не слово – наставление: спасись!.. Я с трудом проглотил застрявший в пересохшем горле ком.

Отец умер на следующий день. В сосуде его жизни иссякла пос–ледняя капля. Гостья в черных одеждах оказалась такой же тихой, как и наше ожидание, – отец покинул этот мир, не издав ни звука.

Деньги на похороны пришлось занимать. Венки, место на кладбище, надгробный камень, оградка, транспорт, рабочие, еда-выпивка… Я раньше и не представлял, что похороны состоят из такого количества проблем. На два дня я зарылся в эту суету и, должен сознаться, шел на это охотно. Я чувствовал себя ав–томатом – роботом, который выполняет задания, не вникая в их суть. И это было хорошо, это помогало забыть, что я зачем-то очнулся в чужой жизни.

Но потом, когда гости вполголоса поминали «преждевремен–но ушедшего» и все проблемы были улажены, а стало быть, за–нять себя больше было нечем, пустота вернулась.

Пахло солеными огурцами, водкой и воском. Я стоял посре–ди комнаты, смотрел вокруг, смотрел внутрь себя и… не видел ничего. Отец ушел, последний канат оборвался, и моя яхта мед–ленно дрейфовала в открытое Ничто… И в эту минуту какая-то мамина знакомая – дама с надменным лицом старой девы, хо–леными пальцами с идеальным маникюром и запахом нафта–лина под облаком дорогого парфюма – склонилась к моему уху и сказала негромко, но так, чтобы ее услышали окружающие:

– Хоть бы слезу пустил для приличия.

Человечность – это когда больно оттого, что больно другому. То есть так должно быть. На деле человечность – это когда ты только показываешь, что тебе больно оттого, что больно друго–му. При этом вовсе не обязательно испытывать боль.

Я повернулся к женщине и внимательно посмотрел ей в лицо. Поджатые губы человека, который со всех сторон прав; на носу горбинка нетерпимости; тщательно выщипанные брови, так что от них остались два тоненьких чернильных росчерка, напоми–нающие расправленные крылья грифа; слой пудры просел в морщинах вокруг губ; сияющие каштановые волосы намекали на недавнее посещение салона красоты, но они так туго были стянуты в хвост на затылке, что линия волос на висках съехала к ушам – такая себе косметическая хитрость в борьбе с дряб–лой кожей лица; в глазах стальной блеск выброшенной на бе–рег рыбы – в этой маске не было и намека на сострадание. Я не нуждался в ее сострадании, но если бы оно присутствова–ло, я бы ее простил.

Сквозь сотни километров прожитой жизни я вдруг увидел себя семилетнего, сидящего за партой и внимающего глупому рассказу о девочке, у которой выздоровел отец. «Правильный» мальчик собирался нарвать для чужого папы цветы. Тогда я стол–кнулся со своим первым учителем жизни, наставником морали и… первым червяком в яблоке этики. С тех пор много кто пы–тался набиться ко мне в сэн-сэи, и вот очередная жрица пра–ведности, раскинув широкие черные крылья, прилетела поуча–ствовать в моей судьбе – растолковать мне, заблудшему, про человечность и любовь к ближнему. Но с человечностью есть одна проблема: она заканчивается там, где начинается правед–ность, потому что праведность – это падальщик, который при–летает выклевать глаза в разлагающемся трупе гуманизма.

Я очень ровно ответил:

– Если вы еще раз со мной заговорите, я вышвырну вас от–сюда, как вокзальную шлюху.

И подумал, что ее праведность я вышвырну следом.