Коричные лавки. Санатория под клепсидрой

Дрожащей рукой он потянулся было к звонку. Я жестом остановил его и, держа палец на спусковом крючке пистолета, стал пятиться к выходу. У дверей слуга подал мне шляпу. Я оказался на террасе, залитой солнцем, но глаза мои были еще полны кружащегося мрака и вибраций. Не оборачиваясь, я спускался по лестнице, исполненный триумфа и уверенный, что уж теперь-то ни сквозь одну из затворенных ставен особняка не выдвинутся коварно наведенные на меня стволы двустволки.

XXXIX

Важные дела, величайшей важности государственные дела часто теперь вынуждают меня к доверительным переговорам с Бианкой. Я готовлюсь к ним скрупулезно, до глубокой ночи просиживая за письменным столом над деликатнейшими династическими проблемами. Течет время, тихо стоит в отворенном окне над настольной лампой ночь. Делаясь все поздней и торжественней, она починает все более поздние и темные слои, проходит более глубокие степени посвящения и, бессильная, обезоруживает себя в окне непередаваемыми вздохами. Долгими медленными глотками поглощает темная комната в глубины свои чащобу парка, обменивает прохладными переливаниями свою суть с великой ночью, а та подступает половодьем тьмы, посевом оперенных семян, темной пыльцы и беззвучных плюшевых бабочек, облетающих стены в тихой суматохе. Серебристо нахохленные дебри обоев наеживаются во тьме страхом, просеивая сквозь высыпавшую листву содрогания, неотчетливые и летаргические, прохладные экстазы и взлеты, трансцендентальные опаски и неистовства, какими далеко заполночь полна майская ночь за своими пределами. Прозрачная и стеклянная ее фауна, легкий планктон комаров обседают меня, склоненного над бумагами, все выше и выше заращивая пространство вспененной тончайшей белой вышивкой, какою далеко заполночь вышиваема ночь. Садятся на бумаги кузнечики и москиты, сделанные как бы из прозрачной плоти ночных мыслей, стеклянные фарфареллы, изящные монограммы, арабески, которые измыслила ночь, всё более крупные и фантастические, величиной с нетопырей, с вампиров, созданных из одной каллиграфии и воздуха. Занавеска мельтешит этим подвижным кружевом, тихим нашествием белой мнимой фауны.

В такую бескрайнюю запредельную ночь пространство теряет смысл. Обтанцованный светлой толчеей комаров, с ворохом готовых наконец бумаг, я делаю два шага в неопределенном направлении, в тупиковый заулок ночи, каковой должен завершиться дверью, да-да, белой дверью Бианки. Нажимаю дверную ручку и, словно бы из комнаты в комнату, вхожу к ней, причем мою черную шляпу карбонария почему-то хочет сорвать ветер далеких странствий. Мой весьма беспорядочный галстук, когда я переступаю порог, шелестит на сквозняке, я прижимаю к груди портфель, набитый секретнейшими документами. Словно из сеней ночи, вошел в самое ночь! Как глубоко дышится озоном! Здесь она, заповедная пуща, здесь она, сердцевина ночи, полной жасмина. Тут лишь берет начало ее подлинная история. Большая лампа с розовым абажуром горит в изголовье постели. В ее розовом полумраке у широко распахнутого и транспирирующего окна, среди огромных подушек возлежит Бианка, несомая половодьем постели, точно приливом ночи. Бианка читает, опершись на бледную руку. На мой глубокий поклон она отвечает коротким взглядом поверх книжки. Вблизи красота ее словно бы сдерживает себя, как подкрученная лампа. С кощунственной радостью я замечаю, что носик Бианки вовсе не столь благородно скроен, а кожа далека от идеального совершенства. Я констатирую это с неким облегчением, хотя понимаю, что подобное умаление собственного великолепия имеет место только из сострадания и только затем, чтобы не перехватило дыхание и не отнялся язык. Красота потом быстро регенерируется медиумом отдаления и будет мучить, невыносимая и неимоверная.

Ободренный кивком Бианки, я сажусь у постели и, пользуясь подготовленными документами, начинаю свою реляцию. В открытое окно за головой Бианки вплывает обморочный шум парка. Весь лес, столпившийся за окном, плывет хороводами деревьев, проникает стены, распростирается, вездесущий и всеохватывающий. Бианка слушает с некоторой рассеянностью. Досадно, что она не перестает при этом читать. Она дает мне возможность всесторонне осветить всякую проблему, представить все про и контра, затем, оторвав глаза от книжки и несколько отсутствующе трепеща ими, решает ее быстро, походя и удивительно успешно. Чуткий и внимательный к любому ее слову, я пылко подхватываю тон ее голоса, чтобы уловить скрытое побуждение. Потом всеподданнейше предлагаю декреты на подпись. Бианка подписывает, опустив ресницы, отбрасывающие густую тень, и с легкой иронией наблюдает из-под них, как я ставлю свою консигнатуру.