Коричные лавки. Санатория под клепсидрой

Я боюсь до времени выложить последние козыри. Ставка слишком велика и рисковать непозволительно. Рудольфу я давно не отчитываюсь о состоянии дел. К тому же поведение его с некоторых пор изменилось. Ревность, бывшая доминирующей чертой его характера, уступила место некоему великодушию. Некая торопливая доброжелательность вкупе со смущением присутствуют в его жестах и неуклюжих словах, всякий раз, когда мы случайно встречаемся. Прежде под брюзгливой миной молчуна, под выжидательной холодностью все же скрывалось снедающее его любопытство, жадное до каждой новой детали, каждой новой версии дела. Сейчас же он на удивление спокоен и не торопится ничего от меня узнать. Мне это как раз на руку, из ночи в ночь я провожу весьма важные заседания в паноптикуме, которые до времени должны оставаться в глубочайшей тайне. Смотрители, сморенные водкой, которую я им не жалею, спят по своим каморкам снами праведников, покуда я при свете коптящих свечей заседаю в достойном сем кругу. Тут ведь есть и коронованные особы, а переговоры с ними не относятся к легким. С прежних дней сохранили они беспредметный свой героизм, пустой теперь и без содержания, пламень внутренний, горение в огне какой-нибудь концепции, способность поставить целую жизнь на карту. То, ради чего они жили, одно за другим дискредитировалось в прозе будней, их светильни выгорали, они пусты, хотя полны нерастраченной энергии, и, бессмысленно сверкая глазами, ожидают последних слов своей роли. Как легко сейчас эти слова сфальсифицировать, подбросить первую попавшуюся идею, когда они столь бескритичны и беззащитны! Это наилучшим образом облегчает мне задачу. Но с другой стороны, невероятно трудно пробиться к их разуму, раздуть искорку малейшей мысли, такой сквозняк в их душе, таким бессмысленным ветром продуваемы они насквозь. Пробудить их ото сна — одно это стоило большого труда. Они лежали в постелях, смертельно бледные и бездыханные. Я склонялся над каждым, шепча слова наисущественнейшие, слова, призванные пройти сквозь них электрическим током. Они открывали один глаз. Они боялись смотрителей, притворялись мертвыми и глухими. Только, удостоверившись, что нет посторонних, перебинтованные, составленные из кусочков, они привставали с подушек, прижимая деревянные протезы и бутафорские лжеподобия легких и печени. Поначалу недоверчивые, они предпочитали произносить выученные роли и не могли взять в толк, что можно требовать чего-то еще. И они сидели так, иногда тупо покряхтывая, эти доблестные мужи, цвет человечества. Дрейфус и Гарибальди, Бисмарк и Виктор Эммануил I, Гамбетта, Мадзини и еще многие. Хуже всех соображал эрцгерцог Максимиллиан. Когда я снова и снова жарким шепотом повторял ему на ухо имя Бианки, он безучастно моргал, лицо его выражало неподдельное удивление, а черты не обнаруживали и тени постижения. Лишь когда отчетливо и медленно я произнес имя Франца Иосифа I, лицо его исказилось бешеной гримасой, но это был всего лишь рефлекс, уже не имеющий эквивалента в душе. Этот комплекс давно исчез из его сознания, да и возможно ли было с трудом собранному и заштопанному после достопамятного кровавого расстреляния в Вера Круз, жить с этим распирающим напором ненависти. Мне пришлось обучать его собственной его жизни с азов. Анамнез был чрезвычайно скуп, и я апеллировал к подсознательным проблескам чувства. Я прививал ему начатки любви и ненависти. Увы, уже на следующую ночь выяснялось, что он все забыл. Его более понятливые товарищи помогали мне, подсказывали ему реакции, какими надлежало себя проявлять, и обучение таким образом медленно продвигалось. Он был невозможно заброшенный, внутренне совершенно опустошенный смотрителями, однако же я добился, что при имени Франца Иосифа он выхватывал из ножен саблю, так что однажды чуть не полоснул Виктора Эммануила I, который недостаточно проворно увернулся.

Так случилось, что прочие из великолепной этой компании куда быстрее плохо соображавшего злосчастного эрцгерцога зажглись и вдохновились замыслом. Их пыл не знал границ. Я как мог их сдерживал. Трудно сказать, постигли ли они во всей полноте идею, за которую собрались бороться. Сущностная сторона их не занимала. Приуготованные сгорать в огне какого-нибудь догмата, они были в восторге, оттого что благодаря мне обрели девиз, за который можно самоотверженно бороться и умирать. Я успокаивал их внушением, с трудом убеждая сохранять тайну. Я гордился ими. Какой вождь и когда располагал столь доблестным штабом, столь отборным генералитетом, состоящим из столь пламенных душ, гвардией, пускай инвалидов, но зато каких гениальных!