Коричные лавки. Санатория под клепсидрой

Сравню ли ее с черным небосклоном наших сомкнутых век, полным странствующих пылинок, белого мака звезд, ракет и метеоров?

А может быть, сравнить ее с долгим, как мир, ночным поездом, влекущимся по бесконечному черному туннелю? Идти сквозь июльскую ночь — это с трудом пробираться из вагона в вагон, между сонных пассажиров, по тесным коридорам, мимо душных купе и в пересекающихся сквозняках.

Июльская ночь! Тайный флюид мрака, живая, чуткая и беспокойная материя темноты, без устали создающая что-то из хаоса и каждый образ тотчас отбрасывающая! Черный строительный материал, нагромождающий вокруг сонного странника пещеры, своды, углубления и ниши! Как болтливый надоеда сопутствует она одинокому этому страннику, окружая его кольцом своих видений, готовая бредить, выдумывать, фантазировать, вымерещивая впереди звездные дали, белые млечные пути, лабиринты нескончаемых колизеев и форумов. Воздух ночи, черный этот Протей, творящий забавы ради бархатные сгустки, шлейфы жасминного аромата, каскады озона, внезапные безвоздушные глухомани, раздувающиеся, словно черные пузыри в бесконечность, громадные виноградные грозди тьмы, налитые темным соком. Я проталкиваюсь меж тесных этих проемов, сгибаюсь под низко нависшими арками и сводами, и тут потолок вдруг срывается, со звездным вздохом отворяя на мгновение купол бездонный, чтоб сразу зажать меня снова тесными стенами, проходами, проемами. В этих затаивших дыхание укромных уголках, в этих заливах темноты не исчезли еще обрывки разговоров, оставленные ночными путниками, фрагменты афишных надписей, утерянные такты смеха, струения шепотов, не развеянные дуновением ночи. Порою ночь запирает меня как бы в тесной комнате без дверей. На меня нападает сонливость, и я не возьму в толк, на ногах ли я еще или давно лежу в гостиничном этом номеришке ночи. Но вот ощущаю я бархатный жаркий поцелуй, потерянный в пространстве благоухающими устами, отворяются какие-то жалюзи, высоким шагом я преодолеваю парапет окна и длю скитания под параболами падающих звезд. Из лабиринта ночи выходят два путника. Оба болтают ни о чем, волоча из мрака нескончаемую и безнадежную косицу разговора. Мерно стучит в мостовую зонт одного из них (такие зонты берут с собой на случай дождя звезд и метеоров), они идут как пьяные, большие головы их в пузатых котелках. Еще меня в какой-то момент на миг останавливает конспиративный взгляд черного косящего глаза и большая костистая рука с выпирающими желваками ковыляет сквозь ночь на костыле трости, сжимая набалдашник из оленьего рога (в таких тростях, как правило, спрятаны длинные тонкие шпаги).

Наконец на городской черте ночь прекращает свои затеи, сбрасывает покровы, являет значительный и вечный лик. Она уже не замуровывает нас в призрачном лабиринте галлюцинаций и видений, она отворяет перед нами звездную свою вечность. Небосвод растет в необъятность, великолепные созвездия сверкают в извечных положениях, образуя в небе магические фигуры, как если бы хотели что-то благовестить, объявить своим жутковатым молчанием о чем-то роковом. Из далеких этих мерцающих миров доносится лягушачий хор, серебряный звездный говор. Июльские небеса сеются неслышными песчинками метеоров, тихо вбираемыми вселенной.

В некий ночной час (созвездия сновидели на небе свой вечный сон) я снова оказался на нашей улице. Какая-то звезда стояла в ее створе и пахла незнакомым запахом. Когда я отворял входную дверь, вдоль улицы тянуло сквозняком, как по темному коридору. В столовой был свет, четыре свечи чадили в бронзовом канделябре. Мужа сестры еще не было. Со времени ее отъезда он стал опаздывать к ужину, являлся далеко заполночь. Просыпаясь среди ночи, я, случалось, видел, как он, с тупым и задумчивым взглядом, раздевается. Потом он гасил свечу, раздевался донага и долго лежал без сна на холодной постели. Не сразу сходила к нему беспокойная дрема, постепенно побеждавшая его большое тело. Он что-то бормотал, сопел, тяжко вздыхал, боролся с какой-то тяжестью, навалившейся на грудь. Иногда же вдруг всхлипывал тихим сухим всхлипом. Испуганный, я спрашивал в темноте: — Что с тобою, Кароль? — Но он уже брел дальше по тяжкой дороге сна, старательно карабкаясь на какую-то крутую гору храпа.

Сквозь отворенное окно медленными толчками пульса дышала ночь. В ее большой несформировавшейся массе переливался прохладный душистый флюид, в темных ее глыбах ослаблялись связи, сочились тонкие ручейки запаха. Мертвая материя темноты искала освободиться во вдохновенных взлетах жасминового аромата, но недостигнутые массы в ночных глубинах были всё еще неосвобождены и мертвы.

Дверная щель из соседней комнаты светилась золотой струной, звучной и чуткой, словно сон младенца, хныкавшего там в колыбельке. Оттуда доходил ласковый щебет, идиллия мамки и ребенка, пастораль первой любви, любовных мук и капризов, отовсюду осаждаемая демонами ночи, которые сгущали тьму за окном, приваженные теплившейся тут теплой искоркой жизни.