Коричные лавки. Санатория под клепсидрой

Ступая по соломе и мусору, я переходил нетвердым шагом из вагона в вагон. Распахнутые двери купе раскачивались на сквозняке. Нигде ни одного пассажира. Наконец я набрел на кондуктора в черном мундире железнодорожной службы этой дороги. Заматывая шею толстым платком, он складывал свои пожитки: фонарь, служебную книжку. — Подъезжаем, господин, — сказал он, глянув на меня совершенно белыми глазами. Поезд без пыхтения, без стука колес медленно останавливался, словно жизнь уходила из него вместе с последним сипением пара. Остановились. Тишина и пустота, никакого станционного строения. Когда сошли, кондуктор показал мне, в какой стороне Санатория. С чемоданом в руке я пошел белым узким трактом, вскоре свернувшим в темные заросли парка. Не без любопытства разглядывал я пейзаж. Дорога шла вверх и выводила на гребень спокойной возвышенности, с которой открывался обширный горизонт. День был вовсе тусклый, приглушенный, без акцентов. И, возможно, от воздействия такой погоды, тяжелой и бесцветной, темнела вся большая чаша горизонта, на которой аранжировался обширный лесистый ландшафт, составленный кулисами из полос леса и перелесков, уходящих вдаль, тусклеющих и сходящих языками или мягкими склонами то слева, то справа. Весь этот, исполненный значительности, темный ландшафт, казалось, едва заметно плыл сам в себе, перемещаясь относительно себя же, словно облачное и загроможденное небо, исполненное подспудного движения. Текучие пояса и языки леса мнились шумящими и вырастающими этим шумом, точь-в-точь морской прилив, неприметно подступивший к суше. Среди темной динамики лесной местности высокая белая дорога вилась, точно мелодия, гребнем широких аккордов, теснимая напором могучих музыкальных массивов, в конце концов ее и поглощавших. Я сломал ветку с придорожного дерева. Зелень листвы оказалась вовсе темна, почти черна. Это была удивительно насыщенная чернота, глубокая и благодатная, как сон, укрепляющий и живительный. Все серые тона пейзажа были производными единственной этой краски. Такой тон зачастую принимает наша окрестность в пасмурные летние сумерки, напитанные нескончаемыми дождями. Та же глубокая и спокойная отрешенность, то же оцепенение, смирившееся и окончательное, не нуждающееся более в радости красок.

В лесу было темно, как ночью. Я шел на ощупь по тихой хвое. Когда деревья стали реже, под ногами загудел настил моста. За мостом, сквозь черноту деревьев виднелись тусклые многооконные стены гостиницы, рекламируемой как Санатория. Двойная стеклянная входная дверь была открыта. Входили в нее прямо с мостика, взятого с обеих сторон в шаткие перильца из березовых веток. В коридоре царили полумрак и торжественная тишина. Я на цыпочках переходил от дверей к дверям, пытаясь разобрать в темноте номера над ними. На повороте я наконец наткнулся на горничную. Она выскочила из комнаты, как если бы вырвалась из чьих-то настырных рук, взбудораженная и тяжело дышавшая. Она не могла взять в толк моих слов. Пришлось повторять. Она беспомощно озиралась.

Дошла ли до них моя депеша? Она развела руками и отвела глаза, словно бы только и ждала повода скользнуть в приотворенную дверь, в сторону каковой поглядывала.

— Я приехал издалека и депешей заказал комнату в этом доме, — повторил я с некоторым нетерпением. — К кому теперь обратиться?

Она не знала. — Может быть, господину угодно пройти в ресторацию, — путалась она. — У нас все спят. Когда господин Доктор встанет, я ему доложу.

— Спят? Но сейчас день, ночь нескоро…

— У нас всегда спят. Разве вы не знаете? — Она подняла на меня удивленные глаза. — К тому же тут вовсе не бывает ночи, — добавила она кокетливо. Вертляво теребя кружево фартучка, она уже не собиралась убегать.

Я оставил ее и вошел в полутемную ресторацию. Там стояли столики, большой буфет целиком занимал широкую стену. Спустя долгое время я почувствовал некоторый аппетит. Меня привлекал вид пирожных и тортов, которыми в избытке были уставлены полки буфета.

Я положил чемодан на один из столиков. Все были пусты. Хлопнул в ладоши. Никакого ответа. Заглянул в соседнюю залу, бывшую попросторнее и посветлее. Зала открывалась широким окном или лоджией на уже известный мне пейзаж, в своей глубокой грусти и отрешенности зримой в обрамлении проема, как траурное memento. На скатертях стояли остатки недавней еды, откупоренные бутылки, недопитые рюмки. Кое-где лежали даже чаевые, не взятые службой. Я вернулся к буфету и стал рассматривать пирожные и паштеты. Все выглядело весьма аппетитно. Я раздумывал, уместно ли будет обслужить самого себя и почувствовал вдруг необычайную прожорливость. Особенно раззадоривал меня некий сорт песочного пирожного с яблочным вареньем. Я было решил уже поддеть одно такое серебряной лопаткой, как ощутил за собою чье-то присутствие. В неслышных туфлях вошла горничная и коснулась пальцами моей спины. — Господин Доктор ждет вас, — сказала она, разглядывая свои ногти.