Коричные лавки. Санатория под клепсидрой

Оцепенев от ужаса, я ретируюсь в противоположный, самый дальний угол двора и, инстинктивно ища хоть какое укрытие, с полным пониманием тщетности собственных усилий скрываюсь в стоящую там маленькую беседку. Кудлатый зверь приближается прыжками, и вот уже морда его возникает у входа в беседку, заперев меня в ловушке. Ни жив ни мертв от страха, я вижу, что он использовал всю длину цепи, которую волок через двор, и что беседка вне досягаемости его клыков. Загнанный, охваченный ужасом, я ощущаю некоторое облегчение. Шатаясь, близкий к обмороку, поднимаю глаза. Я никогда не видел его так близко, и сейчас с глаз моих спала пелена. Сколь велика сила предубеждения! Сколь сильно воздействие страха! Какое ослепление! Ведь это был человек. Человек на цепи, которого в упрощенном, метафорическом, обобщенном спрямлении я неизвестно почему принимал за собаку. Прошу понять меня правильно. Это, разумеется, была собака, но в человеческом образе. Собачья природа есть качество внутреннее и может проявлять себя одинаково хорошо как в образе человеческом, так и зверином. Тот, кто стоял передо мной в прозоре беседки, с пастью как бы вывернутой наизнанку, с клыками, оскаленными в жутком рычании, оказался мужчиной среднего роста и с черной щетиной. Лицо желтое, костистое, глаза черные, злые и несчастные. Судя по черной одежде, по цивилизованной форме бороды — можно было принять его за интеллигента, за ученого. Он мог быть старшим неудачным братом доктора Готара. Но первое это впечатление оказалось обманчиво. Его большие, перепачканные клеем руки, две брутальные и цинические, исчезающие в бороде складки у носа, горизонтальные вульгарные морщинки на низком лбу первое впечатление незамедлительно опровергали. Это был скорее переплетчик, крикун, митинговый оратор и партиец — человек непредсказуемый, с темными взрывчатыми страстями. И вот именно там, в этих безднах страстей, в конвульсивной ощетиненности всех фибр души, в безудержной этой ярости, бешено облаивающей конец нацеленной палки — был он стопроцентным псом.

Перелезь я тыльную балюстраду беседки, подумалось мне, наверняка можно было бы оказаться вне досягаемости его бешенства и боковой тропкой выбраться к воротам Санатории. Я уже перекидываю ногу через перила, но замираю в движении. Я чувствую, что просто так удалиться, оставив его в перехлестнувшей все границы беспомощной ярости, было бы слишком жестоко. Представляю его отчаянную обескураженность и нечеловеческое горе, когда он поймет, что я ускользнул из ловушки и навсегда исчез. Я остаюсь. Я подхожу к нему и говорю нормальным спокойным голосом: — Успокойтесь, пожалуйста, я вас отцеплю.

Физиономия его, искаженная судорогами, возбужденная вибрацией рычания, сразу собирается, разглаживается, и откуда-то из глубин является на ней обличье почти что человеческое. Я отважно подхожу и отстегиваю цепь на загривке. Теперь мы идем рядом. Переплетчик одет в изрядный черный костюм, однако же бос. Я делаю попытку завязать с ним разговор, но из его уст слышится какая-то невнятица. Только в глазах, в черных выразительных глазах, я читаю дикий энтузиазм привязанности, симпатии, который ужасает меня. Иногда он спотыкается о камень, о бугорок, и тогда облик его от встряски сразу ломается, распадается, полувыныривает готовый к прыжку ужас, а вслед — тотчас и ярость, ждущая лишь повода снова обратить физиономию в клубок шипящих змей. Тогда я призываю его к порядку грубоватым дружеским замечанием. Даже похлопываю по спине. И даже пытаюсь иногда вызвать на лице его удивленную, подозрительную, неуверенную в себе улыбку. Ах как же обременительна столь жуткая дружба. Как пугает меня столь страшная симпатия. Как отделаться от этого человека, идущего рядом и заглядывающего со всем пылом собачьей души мне в глаза. Тем не менее не следует выдавать своего раздражения. Я достаю портмоне и спокойным тоном говорю: — Вам нужны, наверно, деньги, с удовольствием могу ссудить — но он от этого так страшно и дико меняется в лице, что я тотчас бумажник прячу. А он долго не может успокоиться и овладеть лицом, неудержимо искажаемым конвульсией вытья. Нет, я такого больше не вынесу. Все, только не это. Ситуация и без того осложнилась, безнадежно запуталась. Я вижу над городом зарево пожара. Отец где-то в горящей лавке в огне революции. Доктор Готар недосягаем, и ко всему еще непонятное появление матери, инкогнито и с некоей тайной миссией! Всё это звенья какой-то обширной, непонятной интриги, сплетаемой вокруг моей особы. Бежать, бежать отсюда. Куда угодно. Отринуть от себя чудовищную эту дружбу, этого смердящего псиной, не спускающего с меня глаз переплетчика. Мы стоим у ворот Санатории. — Прошу в мою комнату, — говорю я с вежливым жестом. Цивилизованные движения завораживают его, умеряя дикость. Пропускаю его вперед. Усаживаю на стул.

— Я загляну в ресторацию за коньяком, — говорю.

Он в ужасе вскакивает, порываясь меня сопровождать. Я с мягкой решительностью успокаиваю его панику.