Коричные лавки. Санатория под клепсидрой

Дядя Иероним уже много лет не выходил из дому. С тех пор как Провидение мягко извлекло из его руки кормило заплутавшего и севшего на мель житейского корабля, он вел жизнь пенсионера на узкой полоске между коридором и темной предоставленной ему каморкой.

В длинном до пят шлафроке сидел он в каморке этой и ото дня ко дню все сильней зарастал фантастической растительностью. Длинная борода цвета перца (к концам долгих прядей почти что белая) обтекала его лицо, доходя до середины щек и оставляя свободными лишь ястребиный нос и оба глаза, ворочавшие белками в тени кустистых бровей.

В темной каморке, в тесном этом узилище — где он был приговорен, как большой хищный кот, ходить туда-сюда мимо стеклянной двери в гостиную — стояли два огромных дубовых ложа, ночное гнездовье дяди с тетей, а всю тыльную стену занимал большой гобелен, смутно видневшийся нечетким обликом в темной глубине. Когда глаза привыкали к темноте, меж бамбуков и пальм являлся огромный лев, могучий и мрачный, как пророк, и величественный, как патриарх.

Сидя спиной друг к другу, лев и дядя Иероним, исполненные взаимной ненависти, друг о друге знали. Не глядя, они стращали один другого ощеренным открытым клыком и грозно рыкающим словом. Иногда раздраженный лев прямо-таки привставал на передних лапах, встопорщивал гриву на напрягшейся шее и грозный его рык прокатывался по всему пасмурному горизонту.

Но случалось, что и дядя Иероним перерастал его пророческой тирадой, с лицом, преображенным гневной лепкой великих слов, какими был переполнен, меж тем как борода вдохновенно волновалась. Тогда лев страдальчески сощуривал буркалы и медленно отворачивал голову, ежась под могуществом глагола Божьего.

Лев этот и Иероним наполняли темную каморку дяди и тети вечной распрей.

Дядя Иероним и Додо жили в своем тесном жилье как бы мимо друг друга, в двух розных измерениях, пересекавшихся, но нигде не входивших в соприкосновение. Глаза их, когда им приходилось встречаться, глядели куда-то сквозь, как у животных двух разных и далеких видов, совершенно незамечающих друг друга и неспособных удержать чужого образа, насквозь пролетающего сознание, которое не может его в себе реализовать.

Друг с другом они никогда не разговаривали.

Когда усаживались за стол, тетка Ретиция, сидя между мужем и сыном, являла собой границу двух миров, перешеек меж двух морей безумия,

Дядя Иероним ел беспокойно, залезая длинной бородой в тарелку. Стоило скрипнуть кухонной двери — и он привскакивал на стуле, хватал тарелку с супом, готовый с едой своей, если в квартире появится чужак, сбежать в каморку. Тетка Ретиция успокаивала его: — Не пугайся, никто не пришел, это прислуга. В таких случаях Додо бросал на испуганного гневный и возмущенный взгляд блестящих своих глазных яблок и с неудовольствием бурчал под нос: — Полный псих...

До того как дядя Иероним получил отпущение грехов по причине чересчур хитроумных житейских сложностей и обрел позволение на уход в одинокий свой каморочный refugium — был он человеком совершенно иного покроя. Те, кто знавал его в молодые годы, утверждали, что этот неукротимый темперамент не признавал никаких тормозов, снисхождения и угрызений совести. С удовольствием сообщал он безнадежно больным о неотвратимой их смерти. Визиты для выражения соболезнований использовал, чтобы перед оторопевшей семьей резко раскритиковать жизнь покойного, по которому еще не обсохли слезы. Людям, скрывающим какие-либо неприятные и щекотливые личные проблемы, напоминал о таковых громко и глумливо. Но однажды ночью он вернулся из поездки, совершенно переменившийся и обеспамятевший от страха, и все пытался спрятаться под кровать. Спустя несколько дней родственникам стало известно, что дядя Иероним отошел ото всех своих сложных, сомнительных и рискованных дел, которых у него скопилось выше головы, отступил бесповоротно и по всему фронту и начал новую жизнь, жизнь, подчиненную строгому и неукоснительному, хотя и непостижимому нам уставу.

В воскресенье после полудня все собирались у тети Ретиции на небольшой семейный чай. Дядя Иероним не узнавал нас. Сидя в каморке, он бросал из-за стеклянной двери на присутствующих дикие и устрашенные взгляды. Иногда же вдруг появлялся из своего уединения в длинном до земли шлафроке, с волнистой бородою вкруг лица, и, производя руками жест, как бы разделяющий нас, говорил: — А теперь умоляю, вот так, как вы сидите, разойдитесь, разбегитесь, крадучись, тихонько и незаметно... — Потом, таинственно грозя нам пальцем и понизив голос, добавлял: — Все уже говорят: — Ди — да...

Тетка тихонько вталкивала его в каморку, а он грозно оборачивался в дверях и с поднятым пальцем повторял: — Ди — да.

Додо постигал все это медленно, не сразу, и проходило какое-то время в молчании и замешательстве, прежде чем ситуация в его сознании прояснялась. Тогда, переводя взгляд с одного присутствующего на другого, словно бы удостоверяясь, что произошло что-то забавное, он разражался смехом, смеялся шумно, с удовольствием, качал с состраданием головой и, смеясь, повторял: — Полный псих...