Коричные лавки. Санатория под клепсидрой

Через два дня на третий Эдя бреет рыжую щетину. Он любит это занятие и соответствующий реквизит: горячую воду, мыльную пену, послушную гладкую бритву. Взбивая мыло и правя бритву на кожаном ремне, Эдя поет неумело и неискусно, зато без претензий и во всю грудь, причем Аделя полагает, что у него хороший голос.

Однако в семье Эди, похоже, не все в порядке. Увы, меж ним и родителями имеют место какие-то весьма серьезные расхождения, причины и обстоятельства которых неизвестны. Не будем повторять домыслов и сплетен, ограничимся эмпирически установленными фактами.

Обычно под вечер, в теплую пору года, когда окно Эди отворено, до нас, случается, долетают отголоски этих недоразумений. Собственно мы слышим половину диалога, а именно партию Эди, поскольку реплики его антагонистов, скрытых в отдаленных пространствах квартиры, нас не достигают.

Поэтому не ясно, в чем Эдя обвиняется, однако по тону его реакции нетрудно заключить, что он задет за живое и совершенно выведен из себя. Слова его несдержанны, необдуманны и вызваны чрезмерным возмущением, однако тон, хотя и задирист, тем не менее труслив и жалок.

— Да, правда, — кричит он плаксивым голосом, — ну и что из того?.. Когда вчера? — Неправда! — А если даже так? А вот это вы, папа, врете! — так продолжается довольно долго, разнообразясь разве что взрывами возмущения и негодования Эди, который колотит себя по голове и рвет волосы в беспомощной ярости.

Но иногда — и это составляет истинную кульминацию подобных сцен, придавая им специфическую остроту ощущений, — наступает то, чего мы, затаив дыхание, ждем. В глубинах квартиры что-то опрокидывается, распахиваются с треском какие-то двери, гулко падает мебель, и наконец раздается пронзительный визг Эди.

Мы слушаем, потрясенные и преисполненные не только стыда, но и небывалого удовлетворения, какое ощущаем от мысли о диком и фантастическом насилии, производимом над атлетическим, хотя и лишенным употребления ног, молодым человеком.

II

В сумерках, когда посуда после раннего ужина помыта, Аделя усаживается на галерейке со стороны двора, невдалеке от окна Эди. Двор обводят две длинные, двоекратно изламывающиеся галереи, одна — на первом этаже, другая — на высоте второго. В щелях деревянных этих балконов растет трава, а из одной щели между балок вымахнула даже маленькая акация, высоко качаясь над двором.

Кроме Адели у своих дверей повсюду сидят соседи, обвиснув на стульях и креслицах, неразличимо увядая в сумерках, сидят полные дневного зноя, точно увязанные в немые мешки, в ожидании, что сумерки их тихонько развяжут.

Двор внизу волна за волной быстро насыщается потемками, но поверху воздух отрешаться от света не хочет и сияет тем светлей, чем больше все внизу обугливается и траурно чернеет: а он светится светлый, зыбкий и мерцающий, тмясь от неразличимых нетопырьих пролетов.

Внизу, однако, пошла уже скорая и тихая работа сумерек, там все кишит юркими этими прожорливыми муравьями, которые разбирают, растаскивают останки субстанции вещей, объедая их до самых белых косточек, до скелета и ребер, призрачно фосфоресцирующих на печальном том поле брани. Белые бумажки, тряпки на помойке — непереваренные эти берцы света всего дольше остаются в мурашечной темноте и не хотят исчезнуть. То и дело мнится, что сумрак их поглотил, но они снова есть и светятся, опять и опять теряемые взглядом, полным зыбкостей и муравьев, но вот уже совсем неуловима разница между этими остатками вещей и ошибкой зрения, которое тут-то и принимается бредить, как во сне, так что каждый сидит теперь в собственном воздухе, словно в комариной туче, обтанцованный звездным роением, пульсирующим мозгом, мерцающей анатомией галлюцинации.

Тогда начинают воздыматься с дворового дна жилки дуновений, неуверенные пока в своем существовании, однако, прежде чем достичь наших лиц, уже отрекающиеся от него; струи свежести, которыми с исподу подбиты, точно шелковой подкладкой, мягкие фалды летней ночи. И в пору эту, когда в небе загораются первые звезды, мерцающие и пока еще сдуваемые, медленно расточается душная вуаль сумерек, сотканная из кружений и призраков, и со вздохом отворяется летняя глубокая ночь, полная в безднах своих звездной пыли и далекого гомона лягушек.

Аделя укладывается, не зажигая света, в измятую и скомканную с прошлой ночи постель, и стоит ей сомкнуть веки, как тотчас начинается гоньба по всем этажам и квартирам.