Коридор

Юли не было. На один паспорт сдать две койки им никто не хотел, а паспорт был только у Вовки, потому что когда-то Вовка остался на второй год. Наконец одна русская бабка, сторожиха автобазы, согласилась сдать одну койку в курятнике, переселив кур в другое помещение. За незаконность сделки она взяла с них за сутки не по рублю, как обычно, а - по полтора. Но зато койка была широкая и удобная, если спать валетом.

Пляж был завален разноцветными телами. Они залезли в море, Вовка уплыл за буйки "в Турцию", а Ромка срочно решил загорать (в косметическом кабинете ему обещали полное освобождение от угрей на лице и стыдных прыщей на груди под воздействием ультрафиолетовых лучей солнца).

У Вовки, вернувшегося из "Турции", прыщей не было, он накинул на плечи прихваченное чужое полотенце, сушившееся на веревке возле курятника, и достал книжку. Он еще несколько раз плавал и когда последний раз вернулся, то, глядя на друга, доходящего под полезным для чистоты кожи кавказским солнцем, ошалело ахнул: Ромка сгорел. Напрочь.

За ночь его спина и ноги набухли мокрым пузырем. Утром Ромка лежал на животе без движений, раскинув руки крестом. Вовка ушел на море.

В курятник зашла бабка, поинтересоваться насчет полотенца, и, увидев постояльца, ахнула. Потом принесла с огорода толстые перезревшие огурцы и, матерясь и причитая, стала обкладывать обгоревшего кругами.

Ромка прогорел чуть не до костей, две недели Вовка перед пляжем резал скисшие огурцы и подтекающими вонючими колечками обкладывал друга. Через час Вовка прибегал сменить огурцы, если он запаздывал, Ромка жалобно, как в бреду, звал его:

- Вова-ан... поменяй...

Если огурцы присыхали к телу, а Вовка задерживался, Ромка, позабыв про стыд, вызывал с огорода бабку:

- Бабуш-ка-а!..

Вовка с каждым днем становился все чернее и, когда его загар достиг предела, стал больше времени проводить в курятнике. Тем более что бабка назначила новое лечение- простоквашей. Спал Вовка теперь на полу, бабка выделила дополнительный тюфяк, из жалости не повысив таксу.

Вовка сидел возле открытой двери курятника на солнце и читал, иногда он читал вслух, когда Ромка уж совсем доходил от бесполезного лежания. Единственно, чему он радовался,- отощал: пил Ромка только томатный сок, который Вовка приносил из шоферского буфета в трехлитровых банках, в одну банку наливали сок, а во вторую- куриную лапшу из потрохов необыкновенного вкуса и цены - девять копеек за порцию. Хлеб в буфете шоферам давали бесплатно.

Тело уже отболело, но двигаться Ромка все равно еще не мог - мешала короста, панцирем облепившая спину, и от малейшего движения отрывающаяся от живого мяса. Вовка кормил друга с ложки и посмеивался:

- Жрать повело,- значит, выживешь. Однажды, поев куриной лапши, Ромка попросил:

- Почитай стихи.

- Чего?

- В сумке возьми. Синяя такая. Марина Цветаева.

- Чего-о? - Вовка недоуменно пожал шоколадными плечами, но в сумку полез.- А зачем она?

- Купил. Юльке хотел подарить,

Вовка повернул книгу задом:

- Два рубля, чего дарить-то?

- Дурак, она на толчке тридцатку стоит. За ней вся Москва ломится.

Вовка вертел книгу, не веря своим ушам. Книга как книга. Нестарая.

- Слышь, Жирный!..

- Я не жирный,- строго поправил его Ромка.

- Ну, ладно, слышь: давай ее грузинам толкнем. Если тридцатка. Они по-русски умеют.

- Да ее, во-первых, здесь никто не купит,- засомневался Ромка, но не очень активно, так как за время болезни несколько позабыл о существовании Юли.- А может, и купят...

- Не купят! Купя-ат! Дураков-то!.. Пойду, пока пляж полный. У меня книжка была на пергаменте... Петра Первого. Пошел да продал на Разгуляй.

- Чего ты врешь всю дорогу!

- Спорнем на пару рваных! - Вовка протянул свою лапищу. Ромка хотел было поспорить, но, двинувшись, застонал и убрал руку. Вовка понял по-своему:

- Боишься, очко работает, значит, уважаешь. Пошел торговать. Сколько, говоришь: тридцатка? За сорок уйдет. Гадом быть. Ну, лежи спокойно, я тебе вкусненького приволоку.

- А за сколько ты ту, на пергаменте, продал?

- Какую? Про Петра? - Вовка удивленно пожал плечами.- Я разве не говорил? За сотню.

Ромка врать не умел. Кроме того, что вранье не нравилось ему по существу, у него была вдобавок плохая память и, когда он пытался соврать, через два-три дня забывал, что врал, и чувствовал себя от этого совсем дураком. Дома врали много и часто, врал отец, врала тетя Оля, Танька врала, мать тоже врала с Сахалина, и, когда их вранье вылезало, Ромке становилось за них стыдно.