Коридоры памяти

Дима вышел на дорогу. По обе стороны ее было черно и глухо. Пошел крупными каплями дождь. Большая зеленовато-желтая луна освещала одно только небо рядом с собой. Такая же большая луна ярко светила из луж. Под верхней луной навстречу Диме летели раздерганные груды облаков. Когда луну наверху закрывало, лужи становились темными, а остальная дорога светлее. Было трудно разглядеть, куда ступать. То, что было светлым и даже блестело, вдруг оказывалось твердой дорогой, а он ступал на темное. Тогда он наступал на светлое и поблескивавшее, но теперь это было лужей. Он все время попадал в лужи. Он не хотел, чтобы его хватились, и спешил. Чтобы не ошибаться, куда ступать, и не ждать, пока луна отыскивала окно в летящих облаках, он приседал и щупал дорогу руками.

Дождь усилился. Куда идти? Не заблудился ли он? И от того, что он был один на дороге, что, казалось ему, опаздывал, что промок и выглядел, наверное, грязным, ему хотелось заплакать. Впереди всюду мерцали окна бесчисленных домов. Он узнал огни на возвышении и обрадовался, что шел правильно. Теперь дождь освежал, очищал, оправдывал. Дождь смыл слезы. Дима умыл руки и лицо дождем и вдруг почувствовал, что ему хорошо, что он счастлив. Он уже не обращал внимания на лужи.

В полдень вожатый сказал:

— Тебя там зовут.

На траве у ограды, подложив под голову руку и от солнца прикрыв лицо фуражкой, лежал отец. Он взял фуражку, открыл глаза, сказал:

— Поедем.

— Куда?

— На Сахалин.

Лицо у отца было желтое, нездоровое.

— Тебе очень плохо?

— Несколько дней малярия, — сказал он. — Ты возьми, что там у тебя есть.

Дима сходил.

— До свидания, — сказал он ребятам и вожатому.

Сейчас он впервые по-настоящему посмотрел на них. Ребята оглянулись, и он понял, что они уже забыли его.

Сквозь стекло кабины полуторки солнце обжигало руки. Жара и пыль лепились к лицу как мошка. Отец закрывал глаза, налитые вялой желтизной, и сваливал голову на плечо. Руки у него были горячие как угли. Ему было по-настоящему плохо. Это была не какая-то там головная боль от куриной слепоты. Это было не какое-то там одиночество.

Глава девятнадцатая

Дима и прежде знал, что людей было много, но не столпотворение на вокзалах, не теснота в поезде, не густо заселенные пространства за окнами теперь занимали его. Открылось другое:  л ю д и  ж и л и  в е з д е.  Он тоже мог жить, учиться, дружить с ребятами в любом из мест, мимо которых проезжал. Он ходил бы вот по этой тропинке, что поднималась на железнодорожную насыпь из глубокого зеленого оврага, купался бы в этой мутной речке, где под душно нагревшим землю солнцем плескались большие и совсем маленькие ребята. Их загоревшие тела казались обмазанными жидкой грязью. Кто-то там не стеснялся, был совсем голый.

Жили не только люди. Все вокруг радовалось свету и теплу. Всходили поля, зеленели деревья и трава. Всюду светило солнце, проливался дождь, шевелил траву и деревья ветер.

В Москве, однако, все будто смешалось. Людей в ней было как-то слишком много. От этого, чувствовал Дима, он тоже становился другим, один из тысяч и тысяч. Он не мог бы объяснить, что это означало, но  т а к и м  он быть не хотел.

«Вот тут все и было», — подумал он, когда подходил с отцом к Красной площади.

Он словно бы вспомнил обо всем, что знал о Москве, но, конечно, не вспомнил, а просто знал, что  т у т  в с е  и  б ы л о.

— А где Мавзолей? — было первое, о чем он спросил.

Отец показал. Он уже не болел и снова был самим собой.

— А где живет Сталин? — был второй вопрос Димы.

Оказалось, что в башнях Кремля ни Сталин, никто из главных людей не жили. Они жили в каких-то других домах и на дачах. Все на площади выглядело как на открытках и было неправдоподобно близко.

«И Сталин здесь ходит, как обыкновенный человек», — подумал он.

Было странно, что ко всему на площади можно было подойти и потрогать. Отец перечислял названия министерств, каких-то других важных учреждений, фамилии больших людей, что стояли во главе этих министерств и учреждений. Получалось, что этим большим людям как бы лично принадлежали монументальные здания, мимо которых отец вел его. В голосе отца слышалась почтительность.

— Пап, а где министерство ассенизаторов? — съерничал он.

Над монументальными зданиями пылало солнце. Оно пропекало вельветовый костюм Димы, стягивало лицо. Тени от людей, от фонарных столбов, от деревьев будто еще больше загромождали улицы, и без того переполненные машинами и нескончаемыми толпами.

— Тише! — сказал отец быстро и приглушенно. — Нельзя так говорить.

Говорить так было почему-то действительно нельзя.

— На этой улице?

— Что?

— Министерство ассенизаторов.

— Перестань-ко, перестань! — прорвалось в отце знакомое.

— Ты мне покажи.

— Перестань! — явно забеспокоился отец.

Москва была огромна и непривычно тесна.

«Что им всем тут надо? — думал он о заполнявших улицы людях. — Зачем они все собрались сюда?»

— Нравится? — спросил отец.

— Ничего тут такого нет, — чувствуя, что его заносит, ответил Дима.

— Не выдумывай-ко, не выдумывай! — недовольно сказал отец.