Коридоры сознания

Она мгновенно почувствовала подвох. Настороженно уставилась, будто действительно пытается что-то увидеть. Даже зрачки от напряжения сузились. Но я-то знаю цену ее взгляда.

— Ну так что? — тороплю и тут же подставляю ей голову. — Видишь, обрился. Наголо. Сегодня утром. Можешь пощупать — лысый, совершенно голый. Яйцо.

Про бритье только что придумал. Месяц как у парикмахера не был. Оброс, ушей не видно и на затылке хоть косу заплетай. Вот, думаю, ты и попалась. Попробуй, угадай: бритый, не бритый?

А она, поняв, какую фигню я ей приготовил, вдруг развеселилась:

— Ты, — говорит, — когда в парикмахерской был, случаем голову там не оставил? Вспомни, а вдруг? С тобой всякое может статься. Сидишь здесь, лысиной похваляешься, а сам без головы, Что? При голове? Странно. А ведешь себя, как безголовый.

Поиздевавшись, она подплыла ко мне, ухватила за уши, притянула к себе и давай целовать.

— Какой же ты голенький? Для кого-то, может, и голенький, только не для меня. Я люблю косматенького. Вот такого, — запустила пальцы в мои волосы, зашептала горячо и ласково: — Ах, ты мой гривастенький, мой жеребеночек, белокурый шалун.

Я замотал головой, сопротивляюсь.

— Брюнет я! — кричу. — Никогда не был блондином. Жгучий брюнет. И лысый, лысый. Лысый брюнет!

Пытаюсь вырваться из ее объятий, но уже чувствую, как под ласкающими меня пальцами покрываюсь густыми космами, утопаю в копне волос. Пряди лезут в рот, щекочут ноздри, мешают дышать. Вот-вот задохнусь.

— Постой, — отбиваюсь, — я еще не все рассказал о тех цветах. Про левкои. Угадай, куда я их дел?

— Бог с ними, куда бы ни дел...

— Отдал мамаше с младенцем. Встретил на улице и вручил. Незнакомой, никогда раньше не видел.

Ольга отстранилась. Что-то в моих словах ее насторожило.

— Она что — красивая, понравилась?

— Не рассмотрел, не успел.

— Тогда почему именно ей?

— Не знаю. Наверно, потому, что с младенцем.

Ответил, не думая, экспромтом, без всякой задней мысли. А вышло — со значением. Не ожидал даже. Все вопросы, которым я так долго мучился, вдруг перестали быть вопросами. Как же все просто! Есть жизнь — с младенцами, колясками, пеленками. И есть... Нет, нет, тысячу раз нет. Ничего больше, кроме жизни, нет. Она одна. Неделимая. Неподдельная. Незаменимая. Все остальное— от лукавого. И сам лукавый — от нее, от жизни.

— Такая вот цветочная история, — обратился я к Ольге. — Что скажешь, моя кареглазая ведьма?

Но ее уже рядом не было. Когда-то улетела.

При желании я мог бы догнать, вернуть, сам увязаться за ней. Хотя вряд ли. Я не испытывал никакого желания, и в этом все дело. Даже обрадовался, что остаток ночи могу провести в одиночестве. Почувствовал, что мне это просто необходимо. Приятно самому себе взъерошить волосы и убедиться: свои, натуральные и не лезут в нос, не щекочут. Малость оброс, надо все-таки сходить в парикмахерскую, укоротить космы. А может, и совсем — остричься наголо и так ходить до возвращения Федора.

При мысли о брате я вздрогнул.

У нас на радиокомплексе переполох — потеряна связь с экспедицией.

Собственно, этого следовало ожидать. Долин предупреждал: когда корабль войдет в зону Р-облака, начнутся фокусы. Но тузы из Космоцентра знать ничего не хотели. Подавай им связь и немедленно.

Старик безвылазно корпел в своем кабинете. Думаю, он и дома перестал бывать. Когда бы ни понадобился — у себя. Хоть днем, хоть ночью. Спал ли он вообще?

Я заходил к нему запросто, по делу и без дела, и он воспринимал это как должное, даже не морщился. Как бы ни был занят, кивал на стул, садись, мол, и продолжал работать. Стол его — сплошной пульт с десятком экранов, и все они светились, мельтешили, пищали. В глазах рябило, голова кругом, а ему хоть бы что, управлялся. Время от времени он предлагал мне взглянуть на тот или иной экран. Я усердно пялился, будто понимал, иногда многозначительно хмыкал. Да он и не спрашивал моего мнения. Знал: меня интересовало лишь одно — как там у Федора.

От полковника Севцова никаких вестей. Корабль молчал.

Нас с Долиным тревожило не само молчание, а как он молчал. Связь прервалась в одночасье, вдруг. Еще не было серьезных помех, еще можно было как-то пробиться. Во всяком случае, видно было бы, что пробиваются, хотят пробиться — Земля догадалась бы по осколкам радиограмм. Но передатчики корабля бездействовали, словно их намеренно отключили и не желали включать. Скорей всего, Федор того и добивался, чтобы его правильно поняли: молчу, мол, потому, что так надо, так задумано, и Р-облако тут ни при чем, не путайте хрен с огурцом.

А мы и не путали. И вовсе не из служебного только рвения Долин дневал и ночевал на радиокомплексе. Тем более я не из собачьей привязанности к шефу поминутно бегал к нему в кабинет. Мы уже чувствовали. Ждали развязки. Со дня на день. В любой час.