Коринна, или Италия

— Жаль, если у вас останется только тяжелое впечатление, которое произвели на вас тайные методы венецианского правительства, — сказала Коринна лорду Нельвилю. — Надобно также отдать должное высоким достоинствам сената, некогда сделавшего Венецию республикой для знатных; он сумел вдохнуть в них энергию и облек их величием — это были плоды свободы, хотя она предназначалась лишь для немногих. Вы увидите, как аристократы были строги друг к другу, как они почитали — по крайней мере, в своем кругу — добродетели и права, которые должны были бы принадлежать всем; вы увидите, как по-отечески относились они к своим подданным, если только можно назвать отеческой заботу о народе, опекая который они старались упрочить лишь его достаток; вы увидите, как гордились они своим отечеством, ставшим их достоянием, но любовь к которому они сумели внушить народу, лишенному права участвовать в государственных делах.

Коринна и Освальд осмотрели зал, где некогда собирался Большой совет Венецианской республики; стены этого зала увешаны портретами дожей; однако на том месте, где полагалось висеть изображению дожа, обезглавленного за измену родине{230}, нарисован черный занавес, и на нем стоит дата смерти преступника и написано, какой казни его подвергли. Великолепные царские одежды, в которые облачены все остальные дожи, еще усиливают жуткое впечатление от этого черного занавеса. В этом зале есть картина, изображающая Страшный суд; на другой картине запечатлен момент, когда могущественнейший из императоров, Фридрих Барбаросса, униженно склоняется перед венецианским сенатом{231}. Прекрасная мысль — изобразить беспредельную гордость земных властителей и вместе с тем показать, как эта гордыня смиряется перед Небом. Далее Коринна и лорд Нельвиль отправились осматривать Арсенал{232}. Перед входом в Арсенал стоят два льва, изваянные в Греции, а затем привезенные из афинской гавани и ставшие хранителями венецианского могущества, — эти неподвижные стражи оберегают лишь реликвии былой славы. Арсенал наполнен трофеями, захваченными в морских сражениях; знаменитая церемония обручения дожа с Адриатикой{233}, как и все установления Венеции, говорит о благодарности, какую она питает к морю. В этом отношении Венеция чем-то близка Англии, и лорд Нельвиль почувствовал живой интерес ко всему, что сближало их.

Затем Коринна повела Освальда на вершину башни, которая именуется колокольней Святого Марка. Оттуда виден весь город, покоящийся на волнах, и огромная плотина, защищающая его от моря. Вдалеке вырисовываются берега Истрии и Далмации.

— Вот за теми облаками скрывается Греция, — сказала Коринна, — при одной мысли об этом испытываешь волнение. Там обитают люди, одаренные живым воображением и пламенным характером, униженные судьбой, но, быть может, им, как и нам, суждено когда-нибудь воскресить славу своих предков. Великое дело, если страна обладает славным прошлым: ее жители, по крайней мере, краснеют при мысли о своем нынешнем положении, меж тем как в странах, почва которых не освящена историей, человек даже не подозревает, что существует иной удел, кроме беспросветной тьмы и рабства, унаследованных от дедов.

— Далмация, которую вы видите отсюда, — продолжала Коринна, — и которая некогда была населена таким воинственным народом, еще сохранила и поныне следы былой дикости. Далматы так мало знают о событиях, происшедших в мире за последние пятнадцать веков, что до сих пор еще называют римлян «всемогущими». Правда, они обнаруживают кое-какие познания и о новых временах, называя вас, англичан, «морскими воителями», ибо вы часто заходите в их порты, но им ничего не известно о других странах и народах. Мне очень хотелось бы, мой дорогой Освальд, повидать все страны, сохранившие свои исконные нравы, одежду и язык. Цивилизованный мир очень однообразен, с ним можно ознакомиться за короткое время, и я уже давно успела его узнать.

— Когда живешь рядом с вами, — прервал ее лорд Нельвиль, — все больше убеждаешься, что нет предела глубине вашей мысли и силе ваших чувств.

— Дай бог, — ответила Коринна, — чтобы это очарование не исчезло!