Корнеты и звери (Славная школа)

Правда — нестерпимо болели колени от сжиманий при заездах, до синяков набивала спину винтовка, болели от ремней ключицы и грудь — но все это проходило к середине лета и тело ко всему привыкало.

Вторая половина лагерного сбора проходила веселее и оживленнее.

Начинались смотры, делались небольшие маневры, приближался день Царского объезда лагеря.

Мы ходим по вечерам в расположение Михайловцев, куда прибывал для концерта оркестр стрелков Императорской Фамилии; исполнялся Чайковский, увертюры Гуно, стучали кости скелетов в танце мертвецов Сен Санса, гремел «Двенадцатый Год» — и необыкновенно эффектно изображалась смерть Огинского, застрелившегося когда-то во время исполнения оркестром его же собственного полонеза.

В нужный момент — один из стрелков музыкантов стрелял из револьвера, прерывая страшным звуком нежную мелодию польского композитора.

На царском объезде лагеря мы становились не строем, а группами вдоль усыпанных желтым песком дорожек, по которым верхом проезжал Царь, сопровождаемый коляской с Императрицей.

Он ехал по лагерю после «Зари с церемонией» — неизменной традиции Красного Села, существовавшей множество лет.

Дорожки в авангардном лагере были извилистые, шедшие в некоторых местах по местности холмистой, обросшей тонкими березками с белой корой.

Через этот лесок неслись звуки музыки и встречных криков «ура» — царь ехал улыбающимся — он любил зарю с церемонией и с видимым удовольствием осматривал рассыпанных вдоль всей дороги воинов.

X

В один из дней, ближайших к объезду лагеря и заре с церемонией — или, вернее, в одно из утр, когда едва только взошло июльское солнце — к нашему авангардному лагерю внезапно подъехали два трубача собственного конвоя Государя и четко и внятно протрубили какой-то почти никогда нами не слышанный сигнал.

Их видели только дневальные, стоявшие на линейке под своими грибами — мы же, остальные — спали в это время молодым и крепким предутренним сном.

Трубачи протрубили — и, пустив коней полным аллюром, помчались трубить дальше…

И вдруг весь лагерь встрепенулся…

— Вставайте! Тревога!

— Тревога всему лагерю! Пулей вставать! Павлоны уже строятся!

Это действительно была генеральная царская тревога.

Ожили конюшни, суетливо и поспешно одевались и прилаживали амуницию юнкера, бегали из барака в барак офицеры.

В значительном расстоянии от первой линейки, совсем один, верхом на своем арабе, уже сидел совсем готовый и спокойный Карангозов.

Мы удивлялись только — как быстро и легко поднялся по тревоге и стал на свое место этот бравый и уже старый офицер.

Через минуту-другую эскадрон на рысях шел куда-то вглубь поля, на место общего сбора, где выстраивались все войска — и полки гвардейской пехоты, и конница, и гремящие орудиями «пушкари».

И совершенно неожиданно — мы даже и осмотреться не успели после суеты тревоги и немедленной скачки на коне прямо из теплой койки — мимо нас уже ехал Царь, здороваясь с рядами войск и всматриваясь в наши лица.

После объезда начался какой то краткий, но сложный маневр — мы все дальше и дальше уходили от Дудергофа вглубь запольных деревень и кустарников.

Помню, что тогда пошел дождь.

Совершенно промокшими мы вернулись в авангардный лагерь только к обеду; тревога, поднявшая всех в четыре часа утра, вывела нас в поле на целых восемь.

***

Лагерный сбор окончился Высочайшим смотром и производством наших «корнет» в настоящие офицеры.

Незаметно и быстро прошел год нашего «зверства» — теперь мы заступили место наших бывших «цукал» и уезжали в двухнедельный отпуск после лагерей в совсем особом настроении.

Гремели поезда, увозившие нас во все стороны России, хотя на первом месте стояла Николаевская железная дорога, гнавшая многочисленные свои составы к Москве, откуда уже шли линии на Нижний, Владимир, Калугу, Казань, Ростов — и дальше, дальше…

Эти две недели были последними летними каникулами учащихся — прелестный краткий срок домашней свободы, милая картина цветущей юности, уюта родных углов и усадеб, улыбок близких и добрых лиц…

И какими козырями приезжали мы в эти дни домой, какими знатоками кавалерийского дела себя держали…

И еще бы не держать?!

После года-то муштровки в школе, после Майского парада, царской тревоги и целого лета Карангозовских заездов!

XI

«Настанет скоро то мгновенье,

Когда скажу в последний раз:

Прощайте стены заведенья —

Я не увижу больше вас!

Прощайте все учителя —

Предметы общей нашей скуки —

Уж не заставите меня

Приняться снова за науки!»

Вот и старший курс — наш курс — наше собственное корнетство.

Теперь мы — благородные хранители традиций, мы принимаем очередной ремонт «молодежи» из новых пришельцев — кадет, гимназистов и студентов, вошедших несмелою стопой под своды школы.

Теперь мы гремим перед ними шпорами, спрашиваем их о «прогрессе» и читаем им «приказ по курилке».