Корни

Есть у меня в Уфе стариннейший приятель, ныне соросовский профессор, академик одной из нынешних, но сравнительно приличных академий, доктор химнаук и автор тысячи, наверное, книг и статей, из которых он гордится изданной на свои при наступлении Гласности и Рынка брошюрой о стратегии и тактике игры в преферанс. В молодые же годы учились мы в одной группе и более всего он был известен как кандидат в мастера спорта по настольному теннису и мастер короткого, но убийственного слова. Это он прекратил полностью в московском кафе "Космос" юношу, громко вещавшего за соседним столиком двум девицам о модном процессе Даниеля и Синявского, сказав ему поощрительно: "Ты говори, парень, говори! Сибирь у нас бескрайняя". Про мою же тогдашнюю основную компанию он однажды сформулировал: "Хорошие ребята. По одному и трезвые" — что, конечно, тоже было справедливо.

Так этот самый Сима однажды за рюмкой коньяка сказал по поводу выстрелов Фани Каплан: "Эсеры думали, что если у большевиков не будет главного оратора, то они начнут побеждать на митингах. Одного не знали — что когда не будет главного оратора, то не будет и митингов". Порознь тут все не особенно правильно: и Фаня стреляла от себя лично, а не по поручению партии; и главным оратором у большевиков был Троцкий, а не Ильич; и вообще тут отразилась та идеализация Ленина в пику Усатому, которая была так характерна для тех оттепельных лет. Но общая ситуация, на мой взгляд, отражена корректно. Люди ПСР вовсю нарушали кодексы царской России, но были страшно удивлены, когда их большевистские конкуренты нарушили священные кодексы поведения революционеров. Кажется, если уж взялся за бомбы, то конец всем ограничениям вообще — но, если не считать маленьких отступлений от заповеди "Не убий!", в остальном Иван Каляев, Егор Сазонов или Дора Бриллиант были, как кажется, очень близки к идеалу святых "Не от мира сего". Разве что Савинков производит впечатление более или менее делового человека, но и его ЧеКа провела просто и непринужденно, как районная прокуратура Бронкса Пал Палыча Бородина.

В кооперативных делах дед разбирался, и, я думаю, какой-то смысл в его рассуждениях об особой роли сибирских молочных кооперативов в Гражданской войне был. Хотя надо все-же учесть, что эти рассуждения Александра Дмитриевича носили более умозрительный характер, так как во время всех этих событий Гражданской войны он от политической жизни уже отошел.

Зато сразу же после ее окончания политика достала деда очень основательно. Он-то в нее не лез, занятый делами своего потребительского кооператива, да двумя малыми девчонками на руках. Первая его жена Фекла к тому времени умерла. Жала, порезалась серпом и сгорела за неделю от заражения крови. Спасался он помощью сестер Глафиры да Василисы, подыскивал новую невесту и уж вроде остановился на Наденьке Огнётовой, моей в будущем бабушке Надежде Гавриловне. Та только недавно закончила женскую гимназию и начинала работать учительницей в начальных классах, как потом проработала всю жизнь. Опять приходится отвлекаться, но более удачного места, чтобы сообщить то немногое, что я знаю о бабушкиной семье, может уже не быть. Значит так: про прабабку, как и про остальных прабабок неизвестно просто ничего. Она с мужем, Гаврилой пришла в Екатеринбург пешком в последний год XIX века из Вятской губернии. Бабушку мою при этом, по семейной легенде, несла завязанной в платок, ну, не носовой, конечно, о таких они, небось и не знали, а головной, какие все русские замужние крестьянки тогда носили, вроде, как сейчас турчанки да пакистанки. Прадед был плотник, в растущем Катеринбурге стал строительным подрядчиком, разбогател и стал чудить. Во-первых, употреблял, судя по дедовым рассказам, уже совершенно неумеренно, ну это вообще, если кто из староверов начнет принимать — так уж без удержу. Когда я подрос и познакомился по-первости с национальным напитком, так Ал. Дм. говаривал превентивно: "Ты в Огнётовскую породу пошел, смотри, чтоб не запил!" Во-вторых, прадед Гаврила заполюбил покупать у башкир необъезженных лошадей, причем при покупке у него был тест — он бил кулачищем лошадь по лбу, и если та не падала — то покупал. Что уж он потом с этими устойчивыми лошадками делал, перепродавал ли, или где-то в табуне держал — не знаю. Для меня и картинки, как лошадь бьют по лбу и она падает, вполне достаточно, что-то такое из "Конана-варвара".