Столица Башкирии уже была заметна на карте советской нефтепереработки, а предстояло ей звездное будущее главного центра отрасли. Отцу хотелось создать тут научную организацию, которая могла бы полностью обеспечить любые потребности существующих и будущих заводов. Сначала он пробыл четыре месяца начальником центральной заводской лаборатории 417-го завода, т. е., “старого” Уфимского НПЗ, потом перешел в только что организованный институт УфНИИ главным технологом, потом стал заместителем директора.
Этот институт существует и сейчас. Он занимается бурением, добычей нефти, повышением нефтеотдачи, а тогда несколько лет в нем был и отдел переработки. Отдел этот сразу был не очень связан со всем институтом, даже и географически. Уфимский нефтяной НИИ находился в центре Уфы, на улице Ленина, а отдел переработки сразу поселился в двадцати километрах оттуда, в городке нефтепереработчиков и авиамоторостроителей Черниковске, рядом с 417-м заводом. Мы и жить стали недалеко, в Соцгороде, в роскошном по тем временам доме, известном тогда, как “Гэ-один”, а позже как “Индийская гробница”, поскольку одно время планировалось, что в этом доме переночуют Джавахарлал Неру и его дочь Индира, посещавшие Советский Союз.
В этом же доме жило много черниковских нефтяных и строительных начальников, в том числе новый отцов приятель, директор строящегося Новоуфимского завода Борис Майоров. Я смутно помню, как они, на радость и развлечение всем обитателям дома, перекликаются с балконов, приглашая друг друга на завтрак после первомайской демонстрации. И совсем хорошо помню встречу Нового, 1951-го, года у Майоровых, с елкой, на которой было всего два вида украшений — мандарины и водочные чекушки. Веселились, однако, нечасто. Отец много работал. Помощь заводам, подготовка создания нового, отдельного, нефтеперерабатывающего НИИ, лекции в недавно созданном Уфимском нефтяном институте. Студенты его и побаивались, и любили. А он всю жизнь гордился успехами своих выучеников, как например известного нефтехимика Равгата Масагутова.
Намекнули, что пора бы ему защищать диссертацию. В 1949-м Александр Сергеевич собрал свои текущие работы по защелачиванию бензина из высокосернистых башкирских нефтей и повез защищать в Москву, в головной институт отрасли ЦИАТИМ (будущий ВНИИ НП). Остановился он у своего вузовского приятеля Петра Ильина, работавшего в Кремле референтом Председателя Совета Министров, сами понимаете — кого. Они очень дружили всю жизнь, до ранней смерти Ильина.
Не могу удержаться, чтобы не привести один исторический анекдот, слышанный от отцова приятеля, с его же личным участием. Где-то в конце 40-х подготовлен проект постановления Совмина о создании Комитета по новой технике. Он как раз и готовил, вместе с будущим комитетским начальником, знаменитым Малышевым. Курировал это дело, кажется, Микоян. Подготовили, понесли. Сидит Предсовмина, читает-читает. А чего там читать, такие бумаги на одной странице пишутся:
С целью наибольшего улучшения создать… Назначить начальником такого-то… Минфину (тов. Зверев) выделить столько-то… Моссовету (тов. Попов) выделить площади для…
А ОН все читает. Эти — Микоян, Ильин, будущий председатель комитета — аж вспотели от страху: “чё ж они не так написали, что Вождь от бумажки не оторвется?”
Наконец он положил бумагу на стол, зачеркнул слово “новой”, вписал “передовой” и вернул полумертвым визитерам со словами: “
Возвратимся к А.С. Эйгенсону и его диссертации. Надо ему сдавать экзамен кандидатского минимума по специальности. Пришел он к циатимовским корифеям, сели напротив друг друга. Непонятно, что же спрашивать? Не студент, не аспирант, специалист ихнего же уровня. Наконец кто-то спрашивает: “Вот скажите, если взять средний газойль каталитического крекинга — можно ли его использовать как дизельное топливо?” — А черт его знает! В СССР каткрекинга еще нет, о свойствах такого газойля можно только прочитать в “Ойл энд Гэз”. — “Вроде можно. Но надо бы уточнить то-то, то-то и то-то”. Экзаменаторы покачали головами, дескать, надо бы знать, но экзамен, конечно, засчитали. Вечером отец вернулся к Ильину, рассказал. А тот — в хохот. “Мы, — говорит, — им этот вопрос третий год задаем, не могут твердо ответить. Они думали — может, ты знаешь!”