Корни

Как-то вечером, когда Кунта заснул, но потом, как это случалось часто, проснулся и погрузился в размышления, он долго лежал, глядя в темноту. Кунта чувствовал, что Аллах по какой-то причине желал, чтобы он оказался здесь, среди заблудшего черного племени, которое оторвалось от корней древних предков. Эти черные люди, в отличие от него, не представляли, кто они и откуда пришли.

Ему показалось, что его святой дед каким-то странным образом оказался рядом с ним. Кунта потянулся в темноту. Он ничего не почувствовал, но все же заговорил вслух с алькораном Каирабой Кунтой Кинте. Он просил объяснить ему смысл порученной миссии – если смысл этот есть. Было странно слышать звук собственного голоса. До этого момента он ни разу не произносил ни слова, обращенного к кому-то, кроме Аллаха. Он издавал лишь крики мучительной боли, когда больше не мог терпеть.

На следующий день, присоединяясь к черным по пути на работу, Кунта еле сдержался, чтобы не сказать: «Монин»[22] – так черные приветствовали друг друга каждое утро. К этому времени он знал уже достаточно тубобских слов, чтобы понимать, что ему говорят. Он вполне мог бы и объясниться, но что-то заставляло его утаивать свои знания.

Кунте стало ясно, что эти черные скрывают свое истинное отношение к тубобам так же тщательно, как он скрывал свое изменившееся отношение к ним. Он много раз видел, как улыбки черных мгновенно сменялись горечью, стоило лишь тубобу отвернуться. Он видел, как они сознательно ломали свои орудия, а потом делали вид, что не представляют, как это могло случиться, когда надсмотрщик начинал ругать их за неловкость. Он видел, что на полях черные тратили на любую работу времени вдвое больше, чем требовалось – и это несмотря на то, что в присутствии тубоба все изображали огромное трудолюбие.

Он начал понимать, что и у этих черных есть свой язык общения, который, как сира канго у мандинго, был понятен только им. Иногда в поле Кунта замечал короткие, быстрые жесты или движения головы. Кто-то неожиданно издавал странные, короткие восклицания через непредсказуемые интервалы – раз, другой, еще раз. Обычно восклицания эти слышались, когда верхом на лошади приближался надсмотрщик. Порой, когда Кунта находился среди них, черные начинали петь что-то, передавая информацию друг другу. Кунта не понимал смысла, но чувствовал, что люди делают то же самое, что делали на большом каноэ женщины.

Когда на хижины опускалась темнота и в окнах большого дома гасли огни, острый слух Кунты улавливал легкие шаги. Один-двое черных покидали «рабский ряд» и через несколько часов возвращались. Он гадал, куда они уходят и зачем – и почему возвращаются, неужели они сошли с ума? На следующее утро в поле он пытался угадать, кто были эти люди. Кто бы это ни был, Кунта чувствовал, что нужно учиться доверять им.

За две хижины от Кунты находилась кухня. После ужина черные каждый вечер усаживались вокруг маленького очага старой поварихи, и это будило в душе Кунты печальные воспоминания о Джуффуре. Но здесь женщины сидели рядом с мужчинами, а еще и мужчины, и женщины попыхивали языческими трубками, которые мерцали в сгущающейся темноте. Кунта сидел в дверях своей хижины и внимательно прислушивался. За стрекотом сверчков и далеким уханьем совы в лесу он различал голоса. Хотя он и не понимал слов, но горечь их чувствовал.

В темноте Кунта представлял себе лицо каждого из говоривших. Его разум сохранил голоса всех взрослых и присвоил им названия племен, на представителей которых они больше всего походили. Он знал, кто из них ведет себя более легкомысленно, а кто редко улыбается – даже в присутствии тубобов.

Вечерние посиделки имели определенный ритуал, и Кунта хорошо его выучил. Обычно первой говорила повариха из большого дома. Она имитировала голоса хозяев, говорила за массу и за миссус. Потом вступал крупный черный, который когда-то поймал его. Он подражал надсмотрщику. Кунта с изумлением слушал, как остальные изо всех сил стараются подавить смех, чтобы их не услышали из большого белого дома.

Но потом смех стихал, и черные сидели, разговаривая между собой. Кунта слышал нотки беспомощности у одних и нескрываемый гнев у других, хотя почти не понимал, о чем они говорят. Ему казалось, что они вспоминают свою прежнюю жизнь. Некоторые, особенно женщины, порой разражались слезами прямо во время разговора. В конце концов разговоры стихали. Кто-то из женщин начинал петь, остальные присоединялись. Кунта не понимал слов: «Никто не знает, как мне тяжело», – но чувствовал печаль в голосе поющих.