Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1

Будто и не видит, что у одного голубка все жидкие перья на груди в самогоне, а у другого – задница голая, совсем без перьев, больше смахивает на поросячью. Председатель, тот разглядел, малость засмущался, пойдём, говорит, Марья, пусть одеваются. А она опять лебезит языком, словно мёдом мажет:

- Вы уж, детки, не задерживайтесь, - а сама подмигивает, и не поймёшь, о чём и кому.

Ушли они. Спрашиваю у голозадой:

- Ты кто? Чё здесь разлеглась?

Лучше б молчал. Она на меня, ослабшего, как бомба повалилась, вмяла в подушку, слёзы у меня на груди с самогоном перемешивает, верещит тонко-тонко да со всхлипом:

- Же-на-а-а я тебе-е-е!

Тут я зусим смикитился. Жена!? С какой такой стати у меня вдруг такие иждивенцы? Сплю, что ли? Да нет. Девка-то вот она, так тесно на мне устроилась, что не дохнуть, не… это самое, не выдохнуть чем другим, не ртом. Жарко и хмельно уже мне, не хочется ярма.

- Когда ж это мы успели стакнуться? – спрашиваю задавленно.

- Вчера-а-а-сь, - всё ещё пищит, жалось вызывает и продолжает мочить меня. Зусим я уже замок. И от самогона, и от слёз, и от жаркого пота её, и от холодного своего. Лежу как мыло в мыльнице.

- Та-а-а-к! – говорю ей грозно. – А ты, случаем, не спутала меня с кем? – ругаюсь. – Да слезь ты с меня, я уже задохся, останешься без мужа, корова.- Интересуюсь: - Откуда нарисовалась-то такая? Здешних-то я всех знаю.

Отвечает уже без писка, мягко так, тихо, покорно, будто мы уже вместях в супружней постели калякаем:

- С батькой мы в лесу жили, он – лесовик.

- Ну, дальше, - подгоняю её рассказ в нетерпении.

- Вчора матулька твоя приехала к нам, гуторит, ты вельми любишь меня, хатишь в жонки узять, просила батьку и меня дать своё слово не разлучать нас, бульбы привезла мешков пять, половину порося.

- Чё далее? - гоню её уже зло, понял, кто мне целую свинью за половину в постель подложил.

- Батька согласился, мы сюды приехали, да трохи припозднились: ты уже зусим хмельной был. Посидели за столом кабыть с полгодины… - она снова заверещала тонко и тихо, - целовались мы с тобо-ой.

Хоть убей, ничего не помню, никогда ещё я так не выключался. Ну, думаю, мама, это ты меня выключила. Помню, всё подливала, удивлялся даже: с чего это? Вот как охмурила родительница.

- Потом сюды нас привели, тебя мужики дотащили, раздели, а мне мама твоя велела лечь рядом.

Пьянь сползала с меня як снег с кровли в марте. Ни хрена себе, всё думаю, родительницей восхищаюсь. Надо же, женила! Приструнила непутёвого сынка. Ну, нет! Чёрта с два, с три, с десять! Не выйдет! Бумаг нет, волен я, а что спал с ней принародно, пусть мамочка с лесником разбираются, их забота: сами уложили вместях.

- У нас чё было ночью с тобой? – спрашиваю на всякий случай.

Отвернулась, закраснела вся, любо-дорого, батька, видать, не жалел козьего молока да медвежьего сала. Может, и вправду жениться, думаю, чёрт с ней, с волей, одно-едино когда-то надо, а тут в руки такая журавлина упала, мне и не обхватить без разгону, да и не порченая ещё девка, видать, цельная, тоже охота такую. А она отвечает, смущаясь:

- Не. Вы всё спали.

Да, снова думаю невесело, опозорился. Непременно надо жениться: узнают, засмеют, ни одна баба не подпустит, чертяка. Устряпала сынка мама.

А тут и она, родненькая, легка на помине, не терпится ей своей радостью других принизить.

- Ну, скоро вы? – торопит. – Уже гости в окна стукотятся, всё готово, вас ждём.

- Мам, - спрашиваю тихо, - это правда?

Как подменили её: посуровела, сжалась, такая и жмякнуть может чем ни попадя. Батька часто на сеновале ховался, пока она на дворе ярилась с дрыном за гулянки. Мне без порток и не убечь, и не заборониться толком. Тихо так говорит, с натугой слова горькие выпихивает из сжатых губ:

- Хватит гулять. Зима скоро, а в доме запаса нет, дрова не заготовлены, забор повалился, печка дымит, крыша прохудилась, как жить будем?

Отвечаю быстро:

- Так я ж гуторил, что не буду жить в селе, в город подамся.

А она ко мне подступает, как мины кидает:

- Тебя там ждут? А дом? А огород? А скотина? А я?

- Так и вы ж со мной, - пытаюсь утихомирить.

Но не тут-то было. Совсем разозлилась, уже в голос ревёт, надо мной навалилась, вот-вот вцепится, не спасусь.

- А меня отпустят? Как бы не так! А отпустят, так что? Карточки жевать твои будем? Мне их совсем не дадут. А дадут, так что? Они, городские-то, кажный день здеся попрошайничают со своими карточками. Пустые они, что колы наши. Ничого ж не дают, хлеба ржаного и то вдосталь не пожуёшь, дети ихние наскрозь светятся от одной воды. А здесь огород свой, овощ всякий, живность заведём малую, Петрович поможет - это председатель наш, обещал вот лес на ремонт дома, комбикорма даст, жмыха, жита отпустит, не жалясь, крестнице своей, - это, значит, корове, что рядом со мной, - чем тебе не жисть? Чё ищешь-то? Совсем разболтался на войне, гляди – проищешься!

Напоследок запустила в меня последнюю, самую убойную, причину:

- Ты уедешь, я одна, как здеся буду помирать?

- Так город-то рядом, - всё ещё пытаюсь отбиться, да где там!