Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1

- Привет, - наконец, ответил он дружелюбно и насмешливо. – Я так спешил к тебе сюда, что забыл впопыхах свой мундир и вещи в отеле.

- Я так и думал, - не удивившись его ответу, сказал сосед. – Я знал, что ты спешишь, потому и придержал для тебя место.

Они посмотрели друг на друга и захохотали разом, опрокинувшись на спины и изредка посматривая друг на друга, чтобы добавить заряд симпатии и смеха. В углу комнаты, внизу, кто-то заворочался, послышалась ругань и раздражённый голос: «Скоты! Ни стыда, ни совести! Нашли время веселиться! Заткнитесь, молокососы! Просрали Германию и радуются. Мерзавцы!»

Смеяться сразу расхотелось. Остались только слёзы на глазах да чувство неловкости, вины.

- Не обращай внимания, - успокоил белобрысый сосед. – Старый нацист всем и всеми недоволен. Его песенка спета, вот он и ноет.

Белобрысый снова повернулся к Вилли, протянул руку:

- Давай знакомиться: Герман Зайтц, бывший ас Рихтгофена, капитан Люфтваффе и рыцарь многих Крестов, 44 победы, воевал всюду, кроме Африки, и то потому, что не люблю жару.

- Что ж ты тогда не генерал? – уязвил Вилли.

- Ловко поддел! – восхитился бывший ас. – В генералы мне дорога заказана: рылом не вышел. Папа и мама мои – лавочники, и я – их сын. Не сыпь соль на рану! Сам-то ты тоже не из аристократов?

Вилли не мог и подумать, что генетические изъяны в биографии могут восприниматься болезненно. Самому-то ему и впрямь совсем нечем похвастать в родословной, и даже вообще нечего было сказать. Ему просто всегда хотелось хоть что-нибудь знать о своих родных, особенно о родителях. И совсем неважно, кем они были. Он уже давно не испытывал боли оттого, что этого не знал и, очевидно, никогда не узнает. Всё зарубцевалось, зашито крепкими нитями горьких мыслей бессонными детскими и юношескими ночами в сменявших друг друга казармах, и нечего об этом думать.

- Да, я тоже в генералы не гожусь, - сознался он. – И военным-то стал не по своей воле.

Они замолчали, обдумывая каждый своё, своё больное, что не передашь даже другу, что всегда будет с тобой, до самой смерти.

- А я тебя сразу узнал, ещё у дверей, - вдруг сказал Герман. Он повернулся к Вилли лицом и всем туловищем. – А ты?

Вилли вгляделся в него, мысленно перебирая всех своих немногочисленных знакомых и сослуживцев, и не вспомнил:

- Нет, не помню. Ты не ошибся?

Герман фыркнул, скривил губы.

- Где уж тут ошибиться! Ты свихнул мне челюсть и нарисовал фингал под правым глазом, - он ткнул себе в лицо пальцем и подвигал челюсть рукой. – Неужели не помнишь? В 41-м, весной, ты свалил меня на ринге в клубе ветеранов в полуфинале на кубок Геринга, вспомнил? В первом же раунде. До сих пор обидно. В ушах как метроном: семь, восемь, девять… а встать не могу. Где уж тебе помнить! Победители никогда не помнят павших противников. А мы, битые, хорошо вас помним и ждём случая отыграться.

Зайтц перевернулся на спину, заложил руки за голову.

- После этого я бросил бокс. Но тебя запомнил на всю жизнь. Ох, и долго злость не отпускала: уж больно быстро и небрежно ты вышиб из меня дух. Я и не думал, что я, ас из элитной стаи Геринга, так проиграю. Вышел побеждать, а оказался слабаком. И все это видели. И Геринг – тоже. Если б ты знал, как паршиво чувствовать себя побитым на глазах друзей, среди которых ещё недавно пыжился, да ещё так небрежно и жестоко. Не помнишь?

Нет, Вилли так и не мог вспомнить ни его, ни того боя. Их было так много у него. В одном Герман был прав: в какое-то время, борясь за собственную душевную устойчивость, задавливая в себе мысли об одиночестве, безродности, ущербности, завоёвывая, в полном смысле слова, авторитет силой, он действовал на ринге жёстко, хладнокровно и без жалости. Но недолго. Не один Герман пострадал тогда от его выверенных долгими тренировками ударов, а он редко вспоминал потом лица своих визави. Все они были ему безразличны и порой без причины, вдруг, ненавистны, а таких, которые падали уже в первом раунде и исчезали, он и вовсе не помнил. Обычно же проигравшие появлялись вновь с жаждой реванша, замешанной на опыте побитой собаки, но это не помогало, и они снова и снова висли на Вилли в третьем раунде, не воспринимая ударов, с отрешённостью ожидая спасительного гонга. Только некоторых из них, особенно ожесточившихся и всё равно слабых, Вилли помнил и всё больше и больше замыкался в себе, отторженный от них завистью к его силе и ловкости и, порой, обидным покровительством начальников и острым желанием знакомых и незнакомых увидеть и его битым.

- Нет, я не помню тебя. Думаю всё же, что не со зла свалил, иначе бы помнил. Просто ты сам, наверное, зеванул пару-тройку ударов, заглядевшись на девочек, а? – подсластил он давнюю горькую пилюлю.

Герман сглотнул тяжело и медленно, рывком вздохнул, выкрикнул вдруг с ненавистью: