Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1

Нетерпеливо и не ожидая согласия, полез через ноги Вилли, тот едва успел посторониться. С шумом придвинул к себе чемодан, громко щёлкнул замками и сразу же вытащил - видно, лежала сверху наготове – чёрную бутылку с непонятной золотисто-красной этикеткой и с металлическим колпачком на горлышке. Победно подержал её вверху на вытянутой руке и со стуком поставил на столик так, что всё на нём зашевелилось.

- Ну, младшой! Вот удивил! И чего ты не попал ко мне в роту? Под такую бутылку и поезд побежит быстрее.

Марусин наложил на горлышко свою большую ладонь, с усилием свинтил металлический колпачок с пробковой прокладкой внутри, понюхал:

- Пахнет клопами. Значит, коньяк. Теперь бы ещё лимон. Хотите лимон? Постой, Серёга, не дожирай шоколад. Тушёнкой, что ли, заедать этот нектар?

Он начал разливать коньяк по кружкам, сколько влезет. Вилли попросил:

- Мне немножко: голова побаливает.

Он узнал этот редкий коньяк из Франции, который пьют, смакуя, наливая в пузатые рюмки до половины и не более. А тут – в кружки, и почти доверху. Ему Вячеслав налил всё же меньше половины, и всё равно это было впятеро больше, чем принято пить у немцев. Бутылка опустела. Снова разобрали жестяные бокалы.

- За наше фронтовое братство! – тост снова предложил Марусин. – Чтобы у каждого было всё как надо. Приеду – проверю. Будем!

Сдвинули над столом кружки, Вилли с непривычки с некоторым опозданием, выпили, зажевали нехотя остатками шоколада. Снова закурили.

- Сколько уж дней прошло, а всё не верится, что войне конец, - раздумчиво произнёс Марусин. – До сих пор просыпаюсь как будто в роте, и пора вставать, начинать свой ротный раздолбон. А потом опомнюсь, и даже жалко вдруг становится, что это не так.

Вячеслав задумался. Остальные молча курили и слушали. Пришло время высвобождения памяти, и нет подлости хуже, как прервать или оборвать зыбкую нить воспоминаний, свёрнутую до времени в заветном уголке мозга. Воспоминания вслух – это и доверие к спутникам, и необходимость снять душевную боль. Ребята понимали это и не мешали Славе.

- 5 –

- Я со Сталинграда топал, не только топал, а и полз. На брюхе лез к Гитлеру.

Он нервно затянулся, шумно выдохнул дым.

- Думаю, что в общей сложности не меньше ста километров прополз до Берлина. Всего было навалом, но больше всего помнятся свои не похороненные солдатики, оставленные где попало из-за спешки, из-за фрицев, из-за лени. И немало таких. Многих можно было бы положить в землю, как полагается, да как-то так получалось, что не удавалось. То ли к смерти притерпелись, то ли молодые, безалаберные были, ожесточились и на врагов, и на своих. Люди на войне часто менялись, она как мясорубка работала. Многих не успевали и узнать толком, а им уж конец, может быть, отсюда и равнодушие.

Вячеслав вздохнул, сгорбился над столиком, сосредоточенно глядя в столешницу.

- Я, когда попал в Сталинград, в роте застал всего двух старичков-сержантов, по 27 лет каждому, топавших задом с первого дня от самого Бреста. Только им, двоим, довелось дожить до обратной дороги. Они резко отличались от нас, новеньких, пацанов, только-только вступавших в войну. Какая-то внутренняя сосредоточенность и отрешённость от мелких забот жизни была в них. Казалось, они уже перестали жить, а только присутствуют в жизни. Надёжные были вояки! И этих я всё же похоронил, обоих разом, уже в Берлине.

Несколько раз затянулся, не задерживая дым, продолжал:

- Там спала с них вся накопленная долгим опытом осторожность и предусмотрительность. Озлобленность, нетерпеливость, желание успеть, встрять везде и всюду завладели ими. Они загоняли и себя, и солдат. Вперёд и вперёд! И не было у них пленных. Я, командир, и то стал остерегаться, срываясь, ругал по матушке и батюшке – очень хотелось дожить до победы, а их рисковость не давала уверенности в этом, мешала манкировать, уклоняться от прямых атак, спихивать трудную работу на соседей, да мало ли как ловчить, чтобы наверняка выжить. Уже и в роте на них все обозлились. Когда всё вроде бы и кончилось, настигла их костлявая, да так неладно, что до сих пор вспоминать тошно.

Марусин выпрямился, взял кружку, заглянул внутрь, с сожалением отставил.

- До капитуляции-то оставались считанные дни. Пережидали мы как-то ночью в какой-то лавке. Кто спал, кто курил, кто байки травил, а я пытался сочинить письмо. Оба сержанта сидели у приотворённых дверей, тоже курили. Они в последние дни всегда были вдвоём, как повязанные. Вдруг, я сразу и не понял ничего, оба рывком распахнули дверь и выскочили наружу. За ними ещё кто-то. Послышались крики, звяканье оружия, истошный крик немца, а потом взрыв гранаты, и спустя немного – длинные стоны. Тогда и я выскочил. Темно, ничего не видно. Засветил фонарь, в свете его ярко алела дымящаяся кровь, а рядом…

Сердце у Вилли сжалось, он давно уже мысленно молил Марусина: «Ну, давай, давай же дальше!». И уже знал, что тот скажет, но всё равно молил: «Скажи скорее!».