Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Ирина… Знаешь… — Он оборвал; невозможно сказать ей вот так просто, что он без нее не может, что им нужно пожениться.

Было ветрено, они стояли в полном одиночестве, далеко от поселка.

— Не любишь ты меня, — неожиданно сказал Александр. — Так все, попусту, даже поцеловать не захотела.

— Сашка, ну как тебе не стыдно? Чего это вдруг целовать тебя? Чего ты хочешь? Мы же договорились, окончу десятый класс…

— Легко сказать, как старуха, по пальцам высчитываешь. А я только и думаю, вот вечером увижу…

Она шагнула к нему, взяла за руку; вот он сейчас поцелует меня, я знаю, поцелует, сказала она, и когда он в самом деле поцеловал ее раз и другой и все стоял, не отпуская, и она, волнуясь от его близости, от горячих губ и рук, вдруг сама быстро и неумело поцеловала его и, с каким-то пугающим замиранием в сердце освобождаясь, быстро сказала:

— Ну вот я, какая есть, думай что хочешь. И подожди… наверное, это не сразу рождается. Мне сегодня тоже весь день хотелось, чтобы постоять с тобой, одним… вот так…

Она опять несмело прижалась к нему, и Александр почувствовал, как вздрогнули ее руки, у него потемнело в глазах, и он заставил себя отстраниться.

— Ты вот, возможно, учиться уедешь, — сказала она, заглядывая снизу ему в лицо и стараясь рассмотреть в темноте выражение его глаз. — Разве можно так?

Казалось, она говорила, как всегда, спокойно, и он не мог не сердиться.

— Учиться? — переспросил он. — При чем здесь это? Ты же знаешь: матери трудно работать. И потом, вряд ли мне выдержать конкурс. Пожалуй, я подготовлюсь получше, как следует, а пока работать буду. Там дело покажет.

— Хорошо, я же ничего не говорю. Я лучше пойду сейчас, уже поздно, отец тревожиться будет. До свидания, Саша.

— Мне с тобой можно? — спросил он, и она почувствовала в его голосе обиду; вот и хорошо, подумала она, ну что он какой-то прямо сумасшедший.

— Знаешь, Саша, только до поселка, — сказала она. — А там я сама… Хорошо, ты не будешь сердиться?

— Как я буду на тебя сердиться? — отозвался он сразу; сейчас ему даже хотелось, чтобы она ушла, и он, сдержанно попрощавшись с нею за руку, подождал, пока ее фигура исчезла, словно растворилась в темноте, и затем еще долго бродил по поселку и забрел наконец на берег Игрени, присел на камень, прислушался. И ему самому скоро показалось, что он куда-то движется вместе с рекой, и эта иллюзия движения в нем все усиливалась; в темной холодной воде перед ним то проплывало лицо Ирины, а то вдруг мелькнула и растаяла гибкая фигура Галины-приемщицы с туго обтянутой платьем грудью. Он закинул руки за голову, потянулся. Всего этого, пожалуй, не понять, пойти бы сейчас куда-нибудь дальше и дальше, идти бесконечно, дни и ночи в этом мраке, а потом взойдет солнце, и станет светло, и будет какая-то особая, непонятная жизнь. Незнакомые дороги, и реки, и люди, и на каждом шагу свои тайны и новости; сколько в мире разных людей, и городов, и девушек, и ведь все они кому-то встречаются и с кем-то целуются, кого-то любят; идет, идет эта дорога в ночном сумраке, в теплом, живом; и все что-то происходит, меняется, исчезает. Он стоял лицом к реке, жадно втягивая через ноздри сырую прохладу; потом его ноги в тяжелых кирзовых сапогах вдруг оказались в воздухе, он прошелся на руках, упал на песок, засмеялся. «А может, я какой-нибудь музыкант? — подумал он. — Или поэт? А что, если посвататься к Ирине? Так, мол, и так, дорогой Трофим Иванович…»

Он еще раз походил на руках, поболтал в воздухе тяжелыми сапогами и вернулся домой совершенно успокоенный.

На крыльце молча покурил, послушал собак и тихонько, стараясь не разбудить мать, открыл дверь.

4

Последнее время у Александра с Васильевым складывались какие-то непривычные отношения; он уже не мог прийти к нему просто так, посидеть, поговорить, порыться в книгах; между ними словно пролегла тень, и Александр, сам того не осознавая, начинал все больше присматриваться к Васильеву, оценивать его с беспощадной, свойственной молодости резкостью; Александру не нравилось, что Васильев много пил, он все чаще, словно невзначай, приносил с собой свежие газеты и, видя, как Васильев хмурился, был в душе доволен; все-таки я тебя пройму, думал он, если тебя ударила чем-то жизнь, нечего портить ее другим, другие здесь ни при чем.

В этом было много детского, и Васильев старался не обращать внимания на то злое и нехорошее, что появилось у Александра в отношении к нему; он любил этого парня, видел его словно насквозь, но что-либо менять в своей жизни не хотел и не мог, и, когда Александр как-то забежал к нему, положил перед ним газету и спросил, читал ли он о новом постановлении ЦК, Васильев, покосившись на его румяное, оживленное лицо, про себя усмехнулся, свернул не спеша самокрутку и, прикурив, со скрытой издевкой спросил:

— А что там читать-то? Это не в новость, Сашка, давно из младенческого возраста вышел. Все хорошо, только вот слов, слов много, покороче бы, попроще.

— Ну так ведь все книги из слов, — сказал Александр быстро и со значением. — Это еще Шоу сказал. Не злись лучше, Павлыч, смотри-ка вон, что пишут.