Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Александр беспричинно рассмеялся, раздувая тонкие ноздри, и все крепче сжимал баранку; он уже не ощущал нарастания скорости, не слышал высокого гула двигателя, ему казалось, что это всего лишь встречный тугой ветер, временами он словно приподнимал машину, и тогда захватывало странное ощущение облегченности, педали ускользали из-под ног, и пропадало всякое чувство опасности и осторожности. Чрезмерным напряжением воли он еще заставлял себя глядеть на дорогу, руки и ноги механически, независимо от него, продолжали делать свое дело, но он не в силах был сбавить скорость, не мог остановить сумасшедшего бега машины, и крутой поворот стремительно мчался навстречу. Очень крутой поворот, он ясно представил это себе, и озноб пронизал его с головы до ног, он уже не слышал ни ветра, ни машины.

Поворот надвигался неумолимо, секунда… вторая… третья… Еще немного — и все исчезнет. Все. И тогда он закричал, и не от страха — от какого-то звериного, острого восторга, и машину швырнуло в сторону, приподняло правой стороной, опять швырнуло, и разом все оборвалось, он почувствовал свои руки, ноги, и тело ослабло; помог ли взлетевший в воздух прицеп, но в следующую секунду машина опять мчалась по дороге, постепенно теряя скорость, мчалась как ни в чем не бывало, и только на бледном лице Александра выступили крупные капли пота.

Принимая смену, Шамотько спросил о количестве вывезенного леса, Александр не ответил. «Что это было?» — продолжал думать он уже с некоторым испугом.

Придя домой, он торопливо умылся, поел, лег спать и словно провалился в темную глубокую яму, лишь в последний момент услышал приглушенный кашель матери, звон тарелок; он заснул с ощущением надежности и теплоты и, когда проснулся, долго не мог прийти в себя; было в нем и вокруг него какое-то тихое движение.

— Смотри, Павлыч… Павлыч… — донеслось до него откуда-то сверху, он, ничего не понимая, с усилием открыл глаза и увидел лицо матери. Мягкий вечерний полусвет скрадывал усталость и морщины, она показалась ему необычно молодой, и в глазах у нее были растерянность и радость.

Он увидел, как мать шевельнула сухими губами и, не отрывая от него глаз, медленно выпрямилась.

С возрастающим недоумением Александр приподнялся на локти, огляделся; чувствуя сильный голод и необычную легкость в теле, он перевел взгляд с матери на Васильева.

— Здравствуй, Павлыч. Что такое? Случилось что-нибудь?

Мать тяжело и неловко опустилась на стул.

Васильев задумчиво потрогал отросшую щетину на щеках и сказал:

— Ничего особенного, верно, переутомление. Странно, ты, как Святогор, проспал почти сутки. Как тебе нравится? — Он поднял руку и полушутливо, полуторжественно окончил: — Ничего не скажешь, случай забавный. Нина Федоровна перепугалась окончательно, никак разбудить не могла. Угораздило же тебя.

Александр взглянул ему в лицо и не сдержал улыбки, но, увидев мать, умолк на полуслове. Глаза у нее были закрыты, под ними еще резче проступила нездоровая, размытая тень; Нина Федоровна сидела, сдвинув плечи и сложив руки на коленях, и он впервые подумал, что мать еще молода, одинока и не очень счастлива.

Он вспомнил давний, полузабытый случай, лет десять назад, когда мать вернулась с работы вся вымокшая, оставляя на полу мокрые пятна, растопила плиту и долго отогревала непослушные, закоченевшие руки, он подошел, дернул ее за юбку и позвал:

— Мам…

— Что тебе? — она не глядела на него и не двигалась с места.

— Я есть хочу, — сказал он.

— Подожди немного, сейчас суп доварится.

— Из картошки?

— Нет, картошка кончилась, дорога она здесь, не подступишься. Из пшена, с рыбой варю.

— Опять с рыбой?

Мать не ответила и стала отжимать подол кофты, и капли воды, попадая на плиту, шипели. Рассерженный ее молчанием, он отошел и решил не есть суп из рыбы, мать потом долго его уговаривала и, вконец разозлившись, стала искать ремень.

— Ну, ладно, — сказал он из угла. — Буду. Только мне рыбы не надо, одного супу.

Он глядел исподлобья, со злом, и мать неожиданно для него повеселела и рассмеялась; сейчас Александру казалось, что все это было очень давно и с кем-то другим, но запоздалая нежность к матери пришла к нему, и он украдкой взглянул в ее сторону.

Нина Федоровна сидела у окна; переместившись, густой отсвет заходящего солнца падал прямо на нее, и волосы ее слегка пушились в свете.

— Тс-с, — кивнул Александр Васильеву, заметив, что тот хочет что-то сказать. — Тс-с…

Нина Федоровна открыла глаза, выпрямилась.

— Господи, кажется, задремала, — сказала она смущенно, встала, поправила платок на груди, вздохнула: — Если бы ты знал, как я испугалась!

Александр молча и признательно кивнул ей; ему казалось, что другой думает и чувствует за него, более мудрый и опытный; ему сейчас не хотелось разговаривать, и он закрыл глаза.

Нина Федоровна, еще помедлив, ушла готовить ужин. Васильев посидел рядом, покурил, потрескивая цигаркой, и тоже тихонько вышел.