Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

К вечеру прошли еще одно такое узкое место, где зеленая вода со сдержанным глубинным ревом рвалась навстречу, и сразу сопки раздвинулись, открывая с левой стороны тайгу, уже переменившую окраску, как-то поблекшую к осени. С катера подали сигнал рулевому на баржу, где причаливать, и катер стал медленно и осторожно приближаться к высокому берегу, поросшему лесом; течением к берегу отжимало и баржу. Скоро благополучно пристали, закрепились, бросили сходни, толкаясь, прыгали на песок, всем хотелось скорее почувствовать после палубы землю, размяться, побегать и повеселиться. В то же время стало известно, что катер в последний момент погнул лопасти винта о топляк и теперь придется дня два ждать, пока команда исправит повреждение.

— Да мы его на косу выдернем завтра, — сказал Воромеев. — Четыре кругляка — и выдернем. Чего тут возиться?

— Эк, герой! — засмеялся Захар Коржак, приятный мужчина лет сорока, спокойный, казалось, все у него было слишком большое, несоразмерное — и руки, и голова, и грудь, и ноги; но это, пожалуй, было обманчивое впечатление, что в нем есть несоразмерности, просто весь он был крупный и даже против высокого Андрея Воромеева выдавался еще на полголовы вверх. И сила в нем жила немереная, медвежья, никогда он всю ее не выказывал, придерживал, словно боялся, но в иные, напряженные моменты в нем чувствовалось дремучее нутро: будешь три года тонуть — дна не достанешь.

— Такой оравой катера не выдернуть? — быстро отозвался Воромеев. — Ну и сиди здесь, присыхай.

— Куда торопишься, можно и посидеть, — миролюбиво, но с некоторой издевкой сказал Коржак. — Это тебе, молодому, неймется, все в тебе на дыбы становится от нетерпения.

Он весело засмеялся вместе со всеми, и Воромеев, широко и довольно улыбаясь, подтвердил:

— А ты сам никогда вроде не спешил, вот таким успокоенным на белый свет явился?

Пристали к берегу засветло, часа за два до захода солнца, и поэтому оставалось время походить, размяться, собрать сучья для костров; заядлые рыбаки уже достали и размотали удочки, и так как катер решено было вытягивать из реки утром, все, за исключением двух поваров, оказались свободны и разбрелись далеко по берегу.

Было безветрие и ясное небо. Воромеев отошел от реки в тайгу; переспевшая, крупная брусника устилала все вокруг, он присел, набрал горсть ягод и бросил в рот, затем растянулся навзничь на траве и стал глядеть в небо. В вершинах деревьев сквозило солнце, а внизу уже чувствовалось наступление вечера, густые кусты жимолости казались гуще и темнее. Воромеев вскочил на ноги, пошел наобум; хотелось идти, именно одному, идти и идти среди лиственниц и берез. Река уже не слышна, вот вывороченная ветром совсем недавно старая лиственница лежит, взорвала полуметровый слой земли вместе с корнями, подняла его торчком; да, тоща здесь земля, в двух-трех метрах внизу вечная мерзлота, и оттого деревья растут корнями не вглубь, а вширь и в сильные ветры легко опрокидываются. Воромеев перепрыгнул через валежнину; начался какой-то подъем, и довольно крутой, на склонах росли березы, но вверху светлел голый камень. Воромеев, пригибаясь, легко взобрался наверх и оказался чуть не на уровне вершин; на севере стояли белые сопки, а то все была тайга, тайга и тайга; здесь, вверху, оказалось удивительно много света, даже небо отсвечивало бледно-золотистым. В темном разливе тайги кое-где светлела вода, но реки отсюда не было видно, Воромеев увидел лишь недалеко дым костров, разложенных сплавщиками, он поднимался в небо белыми волнистыми столбами. Воромеев дождался, пока солнце пошло за сопки, и, чувствуя неизвестно почему тревожное беспокойство, стал пробираться напрямик на серые теперь, а вверху золотистые столбы дыма; оказывается, он был недалеко и уже минут через пятнадцать вышел к реке, к жарким, смолистым кострам. Вокруг огня шумно, кое-где со спиртом, ужинали.

Воромеев по сходням, истертым подошвами до бахромы, поднялся на баржу, взял свою миску гороховой каши и кусок мяса почти в килограмм, захватил хлеба и кружку чая, тоже пристроился у одного из костров; все кругом были ему знакомы. Худой, длинный, как жердь, Полосухин, сорокапятилетний сплавщик, евший на удивление необычно много, — на него во время обеда иногда даже специально приходили смотреть и, пожалуй, удивлялись не тому, что он преспокойно съедал за пятерых, а тому, куда все это девается и почему он так неимоверно худ. Как-то Полосухин из-за этого ходил проверяться в больницу, и его признали совершенно здоровым, нормальным, и это тоже было известно всему сплаву. Рядом с ним сидел Колька Ветров, товарищ Воромеева, они все время вместе работали в одной бригаде и жили в общежитии в одной комнате. Увидев Воромеева, Ветров пересел к нему ближе.

— Ты где таскался? — спросил он с полным ртом и, не дожидаясь ответа, кивнул на Полосухина: — Умора, четвертая миска гороху. Эй, Полосухин, ты сегодня отдельно ложись, на берег с палаткой выходи, а то спать никому не дашь.