Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Вокруг костра весело заржали, каждый стал предлагать свой вариант, как ночевать сегодня Полосухину, и тот, доедая из миски, только сокрушенно вздохнул, — так, пожалуй, вздыхают, видя привычную и уже надоевшую шалость детей. На палубу катера вышел матрос с гармонью и стал играть, и противоположный берег уже слился с водой, и темнота подступала оттуда к середине реки. Загорелись звезды, последний просвет от зари расплылся в проступившей черноте высоко в небе, и, несмотря на гармонь, на треск костра, тихий шорох воды и на голоса людей, наступила совершенная тишина, внезапно нарушенная неясным, далеким голосом из тайги. Воромеев поднял голову, прислушался.

— Гуси где-то на озере, — сказал Ветров. — Чего-то затревожились. Слышишь, Андрей, сегодня играть собираются. Хочешь поглядеть? Потеха бывает, я один раз как-то всю ночь просидел. Вон там, на косе, за камнем, палатку поставили, Коржак все старался.

— Коржак? — удивился Воромеев, звеня ложкой.

— Ну, тебя в прошлом году еще не было, он, ты знаешь, когда назад шли, всю дорогу играл.

— Вот бы не подумал.

— Пойдешь глядеть?

— Не знаю.

С баржи раздался хриплый голос повара, предлагавшего добавки, кому хочется; Ветров толкнул Воромеева в бок и кивнул на Полосухина, и Воромеев недовольно поморщился, отодвинулся чуть от костра и стал закуривать. И все-таки когда Полосухин после недолгого раздумья захватил свою миску и пошел на баржу, он не удержался от смеха, невольно заражаясь охватившим берег общим ликованием.

— Полосухин, побольше бери, а то еще раз придется подниматься!

— Эй, кок, ты ему помоги котел на берег выставить! А то будешь до утра ему отпускать!

— Иди, иди, Полосухин, плюнь на дураков, раз душа просит, ешь.

Воромеев лег на спину, на сухой песок; становилось прохладно; правда, костер хорошо грел, и от его света небо казалось еще более черным и далеким. Воромеев стал думать, как через три-четыре дня они вернутся в поселок (черт бы его взял, этот винт!), увидит Наташу еще на берегу; в поселке все приходят встречать сплавщиков, и она, конечно, выбежит на минуту из своей почты, благо и почта тут же, у пристани; нет, хватит им так, украдкой, надо расписаться, и отец Наташи станет глядеть на него иначе, — одним словом, решено. Можно будет весной взять отпуск и на материк прокатиться, три года не был; да и вообще чего ждать, можно и сейчас взять отпуск! Именно сейчас свадьбу — и в отпуск, обрадовался он, затянулся, сразу успокаиваясь, чувствуя правильность и необходимость своего решения и удивляясь, как он не додумался до этого раньше, ведь так просто и хорошо, лучше не придумаешь.

— Бабка у меня была знаменитая, — сказал неожиданно Колька Ветров рядом, глубоко втягивая ноздрями горчащий запах дыма. — Рыбачка Домна, ее так все и звали в деревне. Дралась только больно, если всыплет — месяц помнишь! Руки у нее большие, как лопаты, но мягкие. А умерла — жалко было, лежит в бумажных цветах, лицо широкое, на глазах медяшки, тихо так и лежит.

Воромеев удивился словам Кольки, с чего это он вдруг? Представляются позеленевшие от старости медяки на глазах, неподвижное морщинистое лицо, и неожиданно острое предчувствие той далекой минуты и для себя охватывает, как обруч, и сердце замирает, затем колотится о ребра с дикой быстротой; это похоже на момент, когда проваливаешься под бревна и думаешь: «Ну, конец!» Воромеев вспомнил и с облегчающей радостью жадно и глубоко передохнул от ощущения своей силы, молодости, здоровья, и что какие-то там медяки на глазах — это настолько далеко от него, что о них и думать не стоит; вот звезды отсюда до чего хороши, крупные, острые и зеленым и голубым отсвечивают.

— Бабка любила оладьи стряпать, — опять слышится задумчивый голос Кольки Ветрова. — Они у нее получались пышные, глотаешь не наглотаешься. И песни любила, старинные такие, длинные, теперь такие никто не помнит.

Воромееву представляются толстые, пышные оладьи, шипящая сковородка и широкие старушечьи ладони, темные от жары и соленой воды, руки старой-старой рыбачки, давно уже сделавшие свое, и женщина, которая старее самого моря. И песни, ушедшие в землю вместе с рыбачкой, их никто теперь не помнит. Наверное, это были хорошие и добрые песни, старые люди любят такие.

— А может, попытать счастья? — размышляет вслух Колька. — Говорят, если кто не играл, впервой обязательно повезет. Можно за одну ночь тысячи две схапать. К чистым рукам, говорят, они сами прилипают.

— Что прилипает? — переспрашивает Воромеев, жмурясь; кажется, он задремал, и теперь в глаза опять потекла звездная искристость; вздохнув от тоски, от невозможности понять все, он садится, смотрит на огонь.

— Деньги прилипают. Вон там, за скалой, наши пристроились и палатку натянули. Может, сходим посмотрим?

— Можно посмотреть, — вяло говорит Воромеев, и Колька Ветров радостно оживляется.