Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Нина Федоровна сама не заметила, когда стала думать о себе и жалеть себя, но уже не могла остановиться и все удивлялась, что хорошего нашел в ней такой человек, как Головин, и, очевидно, поэтому все думала о себе и о своей жизни, и вся жизнь представлялась ей сплошной работой, и она ничего, кроме работы, не могла больше вспомнить; вот все работала и работала, говорила она себе, все не хватало, сколько одному Сашке нужно было, три рубля на кино себе истратить жалела, а теперь она никому не нужна, и сыну с ней тяжело, теперь за него бабы цепляются, вырос. Она ведь и сама ему говорила, чтобы женился, если хочет. Пришло время, ничего не поделаешь — сам теперь зарабатывает. Раз не может без этого, пусть женится, хотя было бы лучше еще поучиться, да ведь и он прав, куда там в институт, а с ней что делать? Пенсию, конечно, ей дадут, если что, а как же она одна может быть? Ни воды принести, ни дров, а в институт надо в город ехать.

Нина Федоровна была измучена бессонницей, недомоганием, все чаще накатывал кашель, она подносила ко рту платок и долго рассматривала на нем густые пятна. Об этом тоже никто не знал, и сын не знал, дети редко бывают внимательны к матерям. Теперь она уже не боялась этого, вот полгода назад, когда в первый раз случилось, страшно стало, и она, долго скрываясь от сына, плакала. Тогда она еще могла работать и все думала, что это пройдет, и лишь когда совсем стало плохо, пришлось бросить работу; она уставала, едва-едва выбравшись из постели. И сегодня, открыв глаза, она первым делом подумала, стоит ли вставать: и в плечах ломило, и сына не было, на работу не идти, в постели тепло и покойно, не так страшно слушать, как бьется в окна ветер. И утро слепое, и жизнь мутная, слепая, господи, как все быстро прошло, как нелепо все, непохоже на других!

Она лежала, зябко укутавшись до самого подбородка, в комнате медленно светало, тени отступали, яснее становились предметы, и это несколько успокаивало. Стол, шкаф, на стене единственная картина — какая-то церковь с крестом, ракиты. За перегородкой у сына не выключенное с вечера радио бодро приглашало на зарядку, обещая чуть ли не сотню лет жизни. «Хорошо бы плиту истопить…» — подумала Нина Федоровна и осталась лежать; к радио она привыкла и почти не слышала его и встала лишь ближе к обеду, весь день ходила неприкаянно. В комнате было жарко натоплено, но вой бури создавал ощущение холода, ей представлялись ночная тайга, пространство, охваченное снежной бурей. И не было людей, была одна тайга, глухая, холодная, и был один человек, а человек этот — она.

Потом она вспомнила, что еще не все сделала: уж слишком плохо она себя чувствовала, надо бы еще протопить на ночь, хотя бы компоту сварить, очень уж давит грудь, и шерстяной платок куда-то завалился, обмотаться, может, полегчало бы от тепла…