Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Подожди, — остановил он, желая, чтобы она ушла, и боясь этого. — Как у тебя с экзаменами?

— Хорошо. Завтра последний, по физике. Зубрила всю неделю, а голова совершенно пустая, завалю, ох, завалю обязательно.

— Это всегда так кажется.

— Да, — отозвалась она неохотно, коротко оглядывая его, и оценивая, и настраиваясь уже полузатухшим, враждебным чувством неприязни к нему за старую обиду; больше всего она хотела бы сейчас уйти, но не могла этого сделать; после его неожиданных, даже каких-то диковинных слов между ними невольно установилась особая связь, и она чувствовала ее и не знала, как же ей быть дальше.

Проходивший с работы мимо них Анищенко взмахнул промасленной телогрейкой и сказал:

— Салют!

Они молча кивнули ему; они оба не хотели, чтобы он подходил сейчас, и это короткое единение что-то разрядило.

— Как ты теперь живешь? Трудно, поди, хозяйничать? — спросила она, по-прежнему пряча глаза, но успевая отметить про себя грязный ворот его рубахи, оторванную верхнюю пуговицу.

— Ну, это ерунда… — пренебрежительно отмахнулся он с облегчением. — У меня железное расписание, по субботам — мытье полов, по воскресеньям — стирка, для самого себя человек должен все уметь.

— Ого! А я-то хотела тебя пожалеть, ну, думаю, пропадет сосед без женских рук.

Они понимающе улыбнулись друг другу, посмотрели на Раскладушкина и опять улыбнулись, как заговорщики, и дальше, в продолжение всего разговора, оставалось ощущение, что они двое знают такое, о чем другие даже не догадываются; они разошлись с твердой уверенностью в скорой встрече, хотя ничего об этом не было сказано, и позже, когда светло-лиловый вечер надвинулся на поселок и в таежных дебрях звонко отзывалось эхо, Александр пришел к Головиным; на нем был лучший костюм, серый, чистая, плохо выглаженная рубашка. Косачев и Ирина ужинали, и он сразу почувствовал себя неловко и подумал, что зря вырядился, можно было прийти и в спецовке.

Ирина пригласила его к столу, и он, сам себе удивляясь, поблагодарил каким-то чужим, ненатуральным голосом, отказался и попросил взаймы соли.

— Понимаешь, сварил суп, а посолить нечем, в магазин бежать не хочется.

Косачев придвинул к себе тарелку.

— Куда это годится, старшой? Жениться надо, пора.

— А тебе никто не советовал этого? Ты, кажется, чуть старше, опыт есть, и шансов больше.

— Хватит вам, — вмешалась Ирина, — тоже нашли о чем говорить.

В комнате, уютной и светлой, золотились слегка обои, и в темных глазах Ирины, на смуглой коже был тот же золотистый оттенок. Александр опустил пакетик в карман. Пахло гороховым супом, весело потрескивала печь; ему не хотелось уходить, и, когда Ирина еще раз пригласила к столу, он сел. На второе была жареная медвежатина с моченой черемшой; придвигая к Александру черный хлеб, Ирина поймала его взгляд и сказала:

— Ешь… Ты же любишь, вон как отощал, ты хоть в столовую дорогу знаешь?

Ловко действуя ножом и вилкой, Косачев положил кусок в рот, удивленно присвистнул:

— Честное слово, не блюдо — азиатская фантазия.

Александр покосился в его сторону, ничего не сказал, на работе он, несмотря на молодость, привык чувствовать себя старшим, и бывали минуты, когда, разгорячившись, он даже покрикивал на своего чокеровщика, и тот ни разу не огрызнулся, лишь как-то странно и сухо улыбался одними губами. Но вот таким, изящным, легким, улыбающимся, Александр видел его впервые; сейчас Косачев небрежно, и, может быть, невольно, нет-нет да и подчеркивал каким-нибудь замечанием или жестом разницу между Александром и собой, и Александр это безошибочно чувствовал, и у него появилось и все росло озлобление. Он был сильнее Косачева и знал это, но дракой здесь нельзя было помочь, он это тоже знал, и было трудно и непривычно сдерживаться, когда можно было решить все просто и быстро, и от такого непривычного состояния он терялся все больше. Он знал за собою одну слабость и боялся ее, и Васильев говорил, что нельзя делать вид, будто тебе все всегда известно, — лучше промолчать и послушать. Когда Косачев зачем-то завел разговор о Москве, о Греции, стал называть неизвестные имена и книги, Александр, удерживаясь, молчал, хотя сразу почувствовал, что удержаться не сможет, сорвется, и со стороны опять будет смешно до нелепости; и потом у него была твердая уверенность, что, затеяв разговор о всяких высоких материях, Косачев просто хочет ему с Ириной, самое главное — ему, показать себя во всем блеске и то, что он, хотя и ест за одним столом и на работу вместе ходит, не чета им, и они никогда не смогут дотянуться до него, вон уже за римскую историю взялся, подумаешь; Крассу отрубили голову и носили на копье перед легионами, мало ли с тех пор срублено других голов.

— Что это, — весело сказал он, прерывая рассуждения Косачева на самом интересном месте, — лекция для малограмотных?

— А что в этом плохого? — тут же, словно ждала, вмешалась Ирина. — Мне, например, интересно, продолжайте, Павел Андреевич, пожалуйста.