Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Афоня, привлекший к себе внимание всего зала, жестикулируя, пустился в рассуждения, но ему не повезло: почти сразу же, едва-едва вошел он во вкус и стал говорить о пользе учебы, его прервал возмущенный женский голос, и его жена, маленькая, остроносая, встала и, адресуясь к мужу, спросила нарочито добреньким, сладким голосом:

— Афанасий Демидыч, я не ослышалась? Это тебя, дорогой муженек, в эту самую бригаду коммунистическую?

— А что, я у бога теленка съел? — удивился Афоня и развел руками, как бы приглашая удивиться всех, кто был перед ним, и женщина не выдержала.

— Люди добрые… вы послушайте! — сказала она подкупающе просто. — Да тебя не в бригаду, а в каталажку, сукиного сына!

— Мария! — Холостяк возвысил голос, но тотчас понял, что совершил грубую ошибку, хотел добавить примиряющее словцо, постарался улыбнуться, но было поздно; его Мария, всегда незаметная, немногословная, тихая женщина, рыбкооповский бухгалтер, окончательно взбеленилась и, не обращая внимания на строгое позвякивание председательского карандаша, пробралась вперед и оказалась рядом с мужем.

— Мария! — проговорил Афоня просительно и тихо, в то же время с веселым блеском в глазах от неожиданности и необычности положения, оказавшись в центре внимания и намереваясь все свести в шутку, но именно это его настроение окончательно вывело женщину из себя, и она, уперев руки в бока, поглядела на него в упор и даже с некоторым интересом, точно впервые увидела.

— Что Мария? — спросила она. — Я уже двадцать пять лет Мария, ты лучше расскажи, дорогой муженек, куда триста дел. Нет, ты не уходи, ты всем расскажи, как пропил, прогулял такие деньги. Триста за два дня!

— Ложь! — Афоня глядел на Александра, с трудом сдерживающего смех. — Обман! Кто угодно подтвердит — ограбили! Я не виноват, что в городе милиция такая, мышей не ловит. Впрочем, я потом с тобой поговорю, пошли, хватит, голову дома забыла, что ли? Очумела баба!

— Погоди, Холостяк, — прервал его Головин. — Ты чего расходился? Сам виноват, а Мария Семеновна правильно говорит. Миллионер какой нашелся, жене небось и на платье поскупился?

Сохраняя все тот же полушутливый, полусерьезный тон, Афоня сказал:

— Разговор семейный, прошу, товарищ директор, не вмешиваться. Пошли, Мария.

Мария не подчинилась, из дальнего угла донесся голос Мефодия Раскладушкина:

— Бабы теперь больно грамотные стали…

Ему не дали договорить, и Головин невольно рассмеялся.

— Видишь, во всяком деле нужна честность. Никто насильно не неволит, а живешь — не скрывай, не лги. А ты как думал?

— Ты его крой, Трофим Иванович!

— Попался, Афоня!

— Удружила жинка, ничего не скажешь. Ай да жинка! С такой не пропадешь.

— А чего ты скалишься? По-твоему — как? В зубы вам глядеть? Наблудил, а потом в кусты?

— Товарищи! Давайте соблюдать порядок! — могучий бас Гринцевича перекрыл веселый гвалт.

— Хватит, ребята, Афоня, хватит, освобождай сцену. К делу давай.

— Интересный разговор на пустяки сошел.

— Не пустяки это.

— Гринцевич, разреши мне, — попросил Анищенко. — Вношу предложение: не уводить собрание в сторону. Что за ерунда? Афанасия Демидыча потом обсудим, не последние триста в его жизни, о деле нужно говорить. Чего ржете? Ты чего, Сашка, молчишь? Или у тебя другое на уме, не дождешься, пока говорильня кончится?

Гринцевич звякнул карандашом.

— Полегче…

Анищенко повернулся в его сторону, поглядел себе под ноги, зачем-то тщательно растер подошвой валявшийся на полу окурок и вздохнул.

— Прошу лично мне рта не зажимать.

Гринцевич, наблюдая за ним, усмехнулся, но промолчал.

— Поступок Холостяка, чего тут… Но это еще не предмет серьезного обсуждения.

— Ближе к делу, Анищенко, не умничай, мы и без того знаем, что ты десятилетку окончил.

— Правильно, довольно воду толочь, что, до полночи здесь сидеть?

Отмахиваясь от назойливых голосов, Анищенко повернулся к президиуму.