Корни травы

Он перелез через каменную ограду и подошел к дому. С виду все выглядело точно так же, как и утром, когда он уходил. Корм свиньям не задан, козы не покормлены и не подоены. На кухне пусто, пепел в очаге холодный. Впервые на его памяти горячая еда не ждала его. Быть может, бабушка ушла к Маас Натти? В последнее время она стала проводить со своим старым другом больше времени, чем обычно. Он не знал, что бабушка там делает, но возвращалась она всегда с выражением безмятежности и удовлетворения на лице.

Дверь в дом была закрыта – знак того, что ее нет дома. Насторожившись, он распахнул дверь и позвал:

–Баба-Ба, это я, Айван!

Ответа не было. Он вошел. В комнате было жарко, в воздухе стоял слабый запах старой плоти, пота, несвежей мочи.

Мисс Аманда без движения сидела в кровати, прислонившись к стене.

–Бабушка? Что с тобой? Тебе плохо?

Она не ответила. Казалось, она заснула за чтением Библии, выронив ее из рук.

–Ба… – тихонько начал Айван, но, не договорив, понял, что она умерла.

Он понял это не только по ее неестественной окостеневшей позе. Что-то такое было в комнате с самого начала, какая-то необычная тяжесть в воздухе, какое-то жуткое безмолвие, словно отлетел некий неосязаемый дух, ушел сквозь дерево и камень стен. Сквозь решетчатые жалюзи в комнату падали лучи багрового заката, бросая на неподвижную фигуру полосы света и тени. Казалось, мисс Аманда подготовилась к смерти. Вместо обычного платка из шотландки, на ее голове возвышался остроконечный белый тюрбан королевы-матери Покомании. На ней была белая крестильная рубашка, а в ушах, освещенные лучом света, ярко блестели золотые сережки, подарок Маас Натти. Айвану, который застыл в дверях как парализованный, она показалась как-то странно усохшей и хрупкой. Он увидел, что она убрала и подмела комнату, поменяла постельное белье, словно готовила дом к встрече важного гостя. Единственное, что нарушало общий порядок, – маленькая кучка пепла на полу рядом с выпавшей изо рта трубкой, и страница из Библии, вырванная и скомканная, которую она сжимала в руке, безжизненно лежавшей на коленях.

Айван медленно, словно не по своей воле, приблизился. Подойдя ближе, он увидел, что, несмотря на все приготовления, на лице бабушки застыл испуг. Широко распахнутые глаза уставились в пустоту, челюсти ослабли, придав лицу выражение идиотского удивления, струйка слюны засохла, стекая из уголка рта в морщинистые складки шеи. Муравьи уже подобрались к ее глазам и ползали по мутным глазным яблокам. В лучах багрового заката знакомые черты этого дряхлого лица стали чужими, словно в зловещем свете гримасничала маска какого-то монстра.

Айван захотел закричать и убежать, но что-то остановило его, и он нерешительной походкой направился к кровати. Отбрасываемая им тень упала бабушке на лицо, из ее рта вылетели две больших мухи. Он положил ее на кровать, смахнул муравьев с глаз и осторожно закрыл их, потом вытер слюну с подбородка и соединил челюсти. Ладони ей сложил на груди, достав из них скомканный клочок бумаги. Сделав все, что, как он считал, делают в подобных случаях, он набросил на труп покрывало и выбежал из темной комнаты.

Айван понимал, что стоит на кухне, опустив голову и плечи, уткнувшись в холодный пепел потухшего очага. Он не мог сказать, долго ли он простоял в таком положении и что за голос переполняет его голову, эхом отдается в груди и затопляет весь мир страшным воем: «Вооеей, мисс Аманда мертбаайаа… Бабушка умерла! Бабушка умерла! Бабушка мертваайаа… Ва~ ай-оо… Мертваайаа.,. Бабушка мертваайаа!» Действительно ли это он голосил или все происходило лишь в его уме? Нет! Конечно же, он не мог дать выход своему горю веками освященным образом; иначе начали бы собираться соседи, объединяя свои голоса в приливе страха и осознания потери, оглашая холмы и долины нестройными экстатическими воплями. Уже давно сквозь деревья на холмах пробились бы и замерцали огоньки и люди поспешили бы в дом скорби, побуждаемые безотлагательностью смерти. Но ничего этого не было, и потому он понял, что вопли звучат только в его сердце.

Со двора был виден тонкий серп месяца. Даже животные казались растерянными; оставленные на весь день без присмотра, они молча жались друг к другу, словно понимая, что что-то изменилось навсегда. Они не спали, но и не двигались; козы не блеяли, свиньи не рыли землю. Только зловещий крик патту врывался в согласное гудение насекомых.