Корнями вверх

Оставив жене отражения Южной Европы,
и розы, и рыб отстраненного острова Корфу,
я словно раздвинул сомкнувший гранит
евразийский некрополь —
и выпал из офиса в зону горящего торфа.

Где самосожженье лесов среди рвов оборонных

порушило почву до всех потайных
корневых сочетаний,
и в марево дня погружаясь, как кубик бульонный,
я слился со смогом, утратив свои очертанья.

Меж тем, город масочный тихо отпрянул и сник,

как врач, что накинул простынку на твердое тело,
и холод был жаром,
когда изнутри выгоравший тайник
открыл мне другое, от августа скрытое лето.

В нем всадники дыма летели, не чуя земли,

щиты разверстав и настроив сверхточные пики,
и падали в небо, как будто услышав команду «Замри!»
Но в этом чистилище
вдох был подобием пытки.

Стояло болото, в котором бродил допетровский карась,

и в дно зарывался, презрев государево око,
но газ округлялся,
и множилась времени тухлая связь,
где, точно заточка державы, звенела осока.

Зачем мы так оберегаем свою нишу?

Зачем уходим в огнеборческие рвы?
В потоке зрения я сам себя не вижу —
я вижу смерть на острие травы.

Вот так вместе с розами недр

приближалась расплата,
и не было врат, были просто сварные ворота
в коттеджный поселок, откуда уже не бывает возврата.

И здесь я узнал, что нельзя победить торфяное болото!

II

А рядом столы расставляет гламурная улица,
как белое с красным,
здесь тянутся Кафка и Пруст,
и плещет над публикой море незримого уксуса,
которым омыты дрожащие устрицы уст.

Ведь им никогда не дано прокричать на просторе, и

смогом застигнута,
стеклопакеты задраила прорва,
где жир застывает на грязном сервизе истории,
а вместо десерта – разносят куски шоколадного торфа.

И все-таки, сколько персон уместится в печи,

в тылу помутненного микрочастицами зренья?
Узнаешь не раньше,
чем воздух свое отгорчит,
когда за кремацией будет сплошной день рожденья.

Пока же – хранит герметичность державный прием,

где в вакууме аутентичны слепцы и кретины,
где те, что остались снаружи,
ныряют в проем —
в провал многомерной, состаренной гарью картины.

А в центре картины трясина сидит на цепи

и бредит свободой и холодом чистой Аляски,
пока у нее выгорает нутро,
и воронка хрипит,
и варится воздух, в котором спекаются краски.

В конце от Земли не останется даже огарка,

и колбой от термоса
станет полет пустотелого шара,
узнавшего то, что небесного нет олигарха,
который купил бы тебе полотно торфяного пожара.

III