Король

Аккуратно поставив башмаки у входа, рыжая как ни в чем не бывало улеглась на чужом ложе и как-то незаметно уснула.

Лучше бы не спала!

Все прежние страхи навалились вдруг на нее, словно бы вырвались из Преисподней! Нагая Аграфена лежала в курной избе с разведенными в стороны ногами, привязаная крепкими сыромятными ремнями – так, что не вырвешься, не дернешься даже. Прямо над девушкой, над естеством ее, склонилась страшная старая ведьма, известная среди иных жителей Славенского конца как Пистелея-волхвица. Склонилась, копаясь в утробе юной грешницы железными, закаленными в крови трех младенцев, крюками… Аграфене-Сашке было страшно и больно! Так страшно и так больно, как не пожелаешь и лютому врагу. Пытаясь вырваться, несчастная напрягала жилы, чувствуя, как из нее мало-помалу вытекает жизнь. Не ее, Аграфены, жизнь, а жизнь еще неродившегося ребенка, коего по кускам резала, доставала, выскребывала из чрева грешницы старая крючконосая ведьма.

Рыжая кричала бы от боли, да не могла – во рту торчал кляп… а из нутра ее все тянули, тянули, тянули… словно жилы вытягивали: больно, страшно и мерзко!

– Оп, Ящер, оп, Симаргл, оп, Мокошь сыра-земля… – приговаривала древними словесами волхвица. – Уходи сила-Род, уходи… Мокошь-мать, прими жертву мою… Мокошь-мать, прими жертву мою… Мокошь-мать…

Летели окровавленные клочки в кадку. Клочки детского тела – плода. Нерожденного Аграфеной ребенка, коего зачала от боярского сына… не своей волею зачала, да не смогла вовремя вытравити… и не захотел боярин ублюдка. Вот и выскребли. Да в кадку…

– Мокошь-мать, прими жертву мою…

Снова крючок – в утробу… снова кровь… и муки… адские муки…

– Не помрет она, славная Пистилея? – шепотом спросила сидевшая в изголовье бабка Гурья. Из тех бабок, что девок в утешенье мужикам гулящим держат целыми избами. На Неревском конце все бабку Гурью знали. И не только на Неревском.

Вскинула ведьма глаза:

– А помрет, так что? Кому она нужна-то?

– Да я б ее к себе… Мне такие надобны…

– Тогда не помрет. Раз нужна хоть кому-то… Мокошь-мать, прими же-ертву мою-у-у-у…

Крючок кровавый тянул все жилы…

Ошметки нерожденного, выскребленного младенца продали колдунам, Аграфена же ничего, оклемалась, вылезла с того света. Только родить уже больше не могла. Никогда.

И снова крючок… И вопли…

– А ну-ка, вставай! Ты… ты кто? Ты как здесь? Да я, да я… Ах ты, блудница… Я вот тебе, вот, вот…

Сашка окончательно проснулась от того, что ее били плетью. Охаживали, словно скаковую лошадь, без оглядки – по голове, по груди, по бокам… Больно! Какой-то совсем незнакомый мужик. Сутулый, худой, с длинными корявистыми руками и сияющей лысой башкой. Весь в черном.

– Эй, эй, хватит! Я вовсе не к тебе пришла!

Вскочив на ноги, девчонка схватила туфлю и с силой запустила его в незнакомца:

– Вот тебе, гад!

Башмак угодил лысому прямо в постную харю, как раз под левый глаз. Мужчина явно не ожидал подобного отпора и несколько опешил. Сашке этого вполне хватило. С силой толкнув плешивого, она выскочила на улицу как была – в одном платьице, в одном башмаке… искать другой уж некогда было.

– Хватайте ее! Держите! – выскочив из шатра, заорал лысый.

Прямо к нему, пряча за спиной нож, выскользнул из темноты Федька. Улыбнулся:

– И вовсе незачем так кричать.

– А я и не кричу, – лысый неожиданно успокоился, причем очень быстро. Широкий, какой-то жабий, рот его растянулся в улыбке. – Как вас зовут, славный юноша? Вы немец или швед?

Явно немецкий язык давался ему с трудом.

– Я Федор…

– Теодор? Тэдди… как славно… Вот уж поистине Господь послал в утешение… Что же мы стоим, молодой человек? У вас ведь ко мне, верно, какое-то дело? Прошу в мой шатер, прошу… Ну, не стесняйтесь же!

Оглянувшись по сторонам и заметив сворачивавших как раз в их сторону ратников, отрок спрятал нож за пояс и с готовностью закивал:

– Да-да, конечно, важное дело. Очень важное.

– Так входите же!

Еще с порога Федор заметил разбросанные по всему шатру вещи своей боевой подруги: башмачок, плащик и кафтан. Заметил и обрадовался – все это обязательно нужно было бы забрать, так что сие приглашение как нельзя более кстати.

Гостеприимный хозяин между тем хлопотал у жаровни:

– Ах, милый мой Теодор, Тэдди… можно я так буду вас называть? Мы бы с вами выпили вина… но сегодня постная седмица… впрочем, мы еще выпьем, обязательно выпьем… Пока же, прошу вас, садитесь вот сюда, рядом со мною. Какие у вас необычные волосы… и разрез глаз… А какие тонкие руки!

Федька и опомниться не успел, как лысый погладил его по руке… затем – по коленке…

– Ах, ах… ты сводишь меня с ума, милый Тэдди!

От сего расклада обескураженный юноша совсем позабыл про нож и, вырвавшись из цепких объятий, треснул коварного обольстителя по башке тем, что попалось под руку – валявшейся у жаровни увесистой кочергой.

Хороший вышел удар, содомит как стоял, так и громыхнулся, прямо на расстеленную кошму. Недолго думая, Федька подхватил Санькины вещи да, выскочив из шатра, со всех ног дал деру.