Король без королевства. Людовик XVIII и французские роялисты в 1794 - 1799 гг.

И всё же отношения становились всё более и более напряжёнными. Уикхэм полагал, что Людовик XVIII испытывал определённую ревность к графу д’Артуа и к принцу Конде, подогреваемую тем, что англичане их финансировали, тогда как сам король находился в бедственном положении{1850}. Он едва ли прав: Маккартни вёз в Верону не только инструкции, но и £10 000, которые ему разрешено было передать роялистам{1851}. Полагаю, дело было в другом. В тот момент, когда Людовику XVIII пришлось положиться на способность брата воз- главить роялистское движение в Вандее и Бретани, тот не справился с поставленной задачей. В то же время граф д’Артуа не сомневался, что Людовик плохо понимает, что происходит во Франции, требовал, чтобы тот постоянно с ним советовался, отстаивал своё право на самостоятельность, выступал с инициативами, которые шли вразрез с политикой Веронского двора. Король же осознавал, что это только вредит делу, поскольку их взгляды далеко не всегда совпадали, а позволить себе публично дезавуировать брата он не мог. В одной из заметок, где речь шла о графе д’Артуа, Людовик-Станислас напишет:

Когда проходила церемония крещения Людовика XIV, тогда ещё дофина, которому было четыре с половиной года, Людовик XIII, будучи уже на смертном одре, спросил его, какое же имя ему дали. «Меня зовут Людовик XIV, папа». - «Пока ещё нет, сынок»{1852}.

Королю приходилось взывать к разуму графа д’Артуа в личных письмах, которые зачастую вызывали обиды и протесты. Однажды Людовик XVIII даже написал брату: «Каждый раз, когда я вынужден говорить вам вещи, которые могут вам не понравиться, мне кажется, что я касаюсь раскалённого железа»{1853}.

Граф д’Артуа не видел в письмах брата ничего, кроме бессердечности и постоянного желания поставить его на место. Конфликт особенно обострился, когда ему не удалось протолкнуть на место де Пюизе свою креатуру - принца де Роана (Rohan){1854}. Вместо него король назначил графа де Шалю (Chalus) {1855}, который был хорошо известен в Бретани и пользовался там уважением{1856}. Полный разочарования, д’Артуа намекнул брату, что готов отказаться от должности наместника королевства и пожаловался маршалу де Кастри:

Единственное нежное слово с его стороны легко могло бы исцелить мои раны. Но если его не волнует, что они кровоточат, если он более озабочен превосходством своего положения, если он забыл о своём долге перед братом, перед другом, который всё для него делал, тогда, мой дорогой маршал, этим всё сказано и не будем более об этом говорить. Я могу прожить тысячу лет и ни на шаг не приблизиться к тому чтобы вернуть те чувства, которые покинули его сердце{1857}.

Особую досаду у короля вызвала ситуация, когда он отправил в 1798 г. в Лондон одного из своих лучших агентов с поручением провести переговоры с английским правительством, но граф д’Артуа вместо того, чтобы облегчить его задачу, настолько затруднил её, что король был вынужден посланника отозвать {1858}.

Невозможность постоянно согласовывать с братом свою политику объяснялась для Людовика XVIII ещё и тем, что тот был абсолютно не готов идти навстречу конституционным монархистам. Когда- то, возможно, это было разумным и помогало роялистам сохранить свою идентичность. Не имея возможности открыто противопоставить себя Людовику XVI, они противопоставляли себя всем, кто готов был согласиться на компромиссы с революционерами. После того, как граф Прованский стал королём, это казалось ему особенно неуместным, поскольку раскалывало контрреволюционное движение вместо того, чтобы его объединять.

Это было видно и со стороны. В конце августа 1795 г. Тугут говорил:

Правоверные (les purs) роялисты ненавидят конституционных монархистов ещё больше, чем якобинцев. Из этого не может проистечь ничего иного, кроме интриг, лицемерия, измены вместо того единения чувств, которое должно привести всех к восстановлению Монархии{1859}.

Позиция графа д’Артуа здесь не знала компромиссов. В марте 1796 г. де Калонн, долгое время бывший в эмиграции его правой рукой, опубликовал памфлет, в котором написал, что возвращение без изменений «древней конституции» в глазах огромного числа французов означает возвращение старых злоупотреблений. К тому же,

честно признаем, что, занимаясь в течение сорока лет поисками этой древней конституции, этого хранилища ковчега завета, которого никому не позволено касаться, мы ничего не нашли, и так и не знаем, ни когда, ни где она была записана. «Она, - ответил первый президент Генриху IV, - записана на обороте салического закона, который возвёл вас на трон». Ответ этот довольно ловок, но правда в том, что ни в самом салическом законе, ни на обороте его ничего нет{1860}.

Граф д’ Артуа воспринял эти слова как покушение на самые основы королевской власти, назвал «жестокими заблуждениями» {1861} и порвал с де Калонном, написав ему, впрочем, что по-прежнему его любит {1862}.