Король без королевства. Людовик XVIII и французские роялисты в 1794 - 1799 гг.

Графа д’Артуа и принца Конде, в принципе, сложно рассматривать всерьёз: у них были свои сторонники из ближайшего окружения, однако их воцарение, по очевидным причинам, оказалось бы неприемлемо для бывших революционеров и не приносило никаких выгод ни большинству роялистов, ни иностранным державам, стремившимся предотвратить возвращение к Старому порядку. Остальных «кандидатов» поддерживали, по большей части, либо правительства иностранных держав{766}, либо политики нового поколения, для которых принцип легитимности королевской власти или вовсе не играл роли, или отходил на второй план перед соображениями общественного блага, целесообразности и личной выгоды. Как показали дальнейшие события, возведение на трон популярного революционного генерала было принято основной массой населения страны благосклонно или равнодушно, но едва ли можно предугадать, какова была бы реакция, если бы на престол попытался сесть принц непопулярный или, того хуже, иностранный. Как писал граф де Пюизе несколько позже, летом 1796 г.: «Европа знает, что французы, даже восставшие, не примут законы от иностранного принца» {767}. Мне видится, что он прав: как это будет показано далее, отношение к державам антифранцузской коалиции было весьма настороженным не только в самой Франции, но и среди эмигрантов.

Э. Беке уверенно добавляет к списку этих претендентов и дочь Людовика XVI Марию-Терезу. По её мнению, к этому времени, во- первых, «уже не существовала единая система легитимности монархической власти, их было несколько», во вторых, «понятие легитимности не было ещё в этот период центре дискурса Людовика XVIII, что доказывало слабость короля в изгнании», и в-третьих, легитимность Мадам Руаяль как дочери жертв Революции «превосходила легитимность её дяди, который бежал из Франции и покинул своего брата» {768}. С этими рассуждениями трудно согласиться. С теми поправками, о которых я уже писал, единая система легитимности, несомненно, существовала. Впрочем, существовали уже и люди, которым было удобно её не замечать. Понятие легитимности, безусловно, не обсуждалось Людовиком XVIII, поскольку он был единственным, для кого она не представляла проблему; впрочем, его декларации обязательно содержали на неё указание. И наконец, не до конца понятно, чем Беке измеряет легитимность принцессы при наличии во Франции салического закона. Её ссылка на то, что один из придворных графа д’Артуа обсуждал с Малле дю Паном в 1797 г. возможность возведения принцессы на престол, абсолютно не убеждает: не Малле было решать этот вопрос, к тому же принцесса, как явствует из приведённых Беке писем, оказывалась на троне, естественно, не как королева с супругом-консортом, а как жена герцога Ангулемского{769}, в пользу которого должен был отречься Людовик XVIII. Одним словом, планы эти могли обсуждаться, но нет никаких доказательств того, что они не были глубоко маргинальны.

Единственный из принцев, чьи шансы были сколько-то реальны - герцог Орлеанский (хотя журналист из Le Censeur des journaux явно не прав, полагая, что его поддерживало больше народа, чем графа Прованского). Луи-Филипп Орлеанский (1773-1850), как и его отец, принял Революцию, участвовал в генеральском чине в битвах при Вальми и Жемаппе. В 1793 г. герцог эмигрировал вместе с генералом Дюмурье (адъютантом которого он был в то время) и в 1795 г. находился далеко от французских границ, а в 1796 г. и вовсе отправился в США. Его революционное прошлое, как и то, что он отказался служить в рядах контрреволюционных армий, могло внушать надежды той части французских политиков, которая стремилась оставаться у власти и впредь, на примирение между старыми и новыми политическими элитами. В пользу Луи-Филиппа говорила и известность (накануне и в начале Революции орлеанизм пользовался хорошо оплаченной поддержкой ряда публицистов), и то, что многие роялисты терпеть его не могли. Г Моррис, неоднократно встречавшийся в Лондоне с лидерами эмиграции, отмечал в своём дневнике в июне 1795 г. тот градус ненависти, который они испытывали к герцогу, предлагая даже «отправить его в Сибирь» {770}. Едва взойдя на трон, Людовик XVIII заявит: «Мы - французы, этот титул не могут обесценить преступления некоторых негодяев, как злодеяния герцога Орлеанского не могут заставить поблекнуть кровь Генриха IV» {771}.

В документах эпохи есть некоторое количество свидетельств о том, что действительно существовали силы, делавшие ставку на герцога Орлеанского, причём в 1795-1796 гг., пока принц ещё оставался в Европе, эти силы активизировались. В ноябре 1794 г. лорд Гренвиль писал по поводу планов посадить на трон сына Филиппа Эгалитэ:

Если это не просто пустая угроза, мне кажется, это не требует иных комментариев, кроме того, что подобная вещь может привести лишь к увековечиванию во Франции ужасов гражданской войны. Но сложно представить себе, что подобная идея может всерьёз высказываться или что можно найти хоть сколько-то людей, готовых её поддержать{772}.