Король-девственник

Сначала, она жила во дворце своего отца, маркграфа, в Кранахе. Он умер с горя, после потери своей двадцатилетней любимой жены, маркграфини, урожденной принцессы Австрийской, которая приходилась ему двоюродной сестрой. У него не было детей кроме Лизи, но зато были многочисленные родственники в Дрездене, Вене, Нонненбурге и в Берлине. И вот, после его смерти, все эти ближайшие родственники и великие дипломаты собрались на общий совет вокруг стола, покрытого зеленым сукном. Они пришли к единогласному заключению, что странно было бы иметь царицей в Кранахе шестилетнюю девочку — Лизи, была в то время, этих лет — даже и под регентством совета, но что, поэтому, владения покойного должны быть разделены между ними. Но не так-то легко было прийти к соглашению при разделе его владений по частям.

Ведь, вороны дружно всегда кидаются только на добычу, но драка у них возникает тот час же, едва лишь все они набрасываются на один кусок мяса. Наконец, уговорились таким образом:

Саксония присоединила к себе Фульд, как город, славящийся производством фарфора; Австрия взяла Нейштадт, известный своими полотняными изделиями; Тюрингия, как страна католическая, предпочла взять Бланкенгейм, где есть прекрасная церковь, а Пруссия оставила за собой Кранах, без всякого пояснения причины, почему берет именно, его.

Само собой понятно, что никто, и не подумал спросить при этом дележе мнение народа этого маркграфства, так как родственники в своем семейном разделе вовсе не интересовались знать, что он думает. Что же касается самой Лизи — маленькой эрцгерцогини, как ее называли в память ее матери, австрийки по рождению — то ей предоставили Лилиенбург, замок, обратившийся почти в развалины, окруженный бывшим парком, который скорее напоминал лес своей запущенностью, и где было озеро, превратившееся в болото. Но воздух был там хорош, по причине гористой местности. Кроме того, родственники дали себе слово — издали следить за ней. Она вырастет, эта маленькая девочка и, сделавшись молодой девушкой, быть может, выйдет замуж за какого-нибудь князя или герцога, который захочет, пожалуй, вернуть обратно захваченное ими. Или же, в четырнадцать, пятнадцать лет, она почувствует религиозное призвание, что было бы очень угодно и Богу, и людям. Ведь, есть лучшие монастыри, где монахини высокого происхождения скоро делаются настоятельницами и тогда уже никого не беспокоят своим существованием.

Вместе со старым замком, дали Лизи — в качестве фрейлины — старую гувернантку, носившую на шее четки, а под платьем толстый подрясник, которая вставала ночью по четыре раза для молитвы святой Елизавете Венгерской, которую считала своей патронессой. То, что всякую другую девочку привело бы в отчаяние, забавляло Лизи.

Это была полненькая, маленькая девочка, с открытым взглядом больших глаз, с розовыми щечками, развязная, резвая, никогда не сидевшая спокойно на месте.

Сначала, ее очень стеснял этикет в Кранахе, где она должна была принимать на себя вид молодой царицы, подставлять для поцелуя свою руку людям в расшитых золотом мундирах, которые кланялись ей с большой почтительностью. А как она хотела иногда рассмеяться прямо в лицо этим старикам! Особенно, останавливал на себе ее внимание один камергер, с красным носом, которому ей очень хотелось показать язык; но окружавшие ее строгие лица говорили:

— О! ваше величество!

Теперь она избавилась от этих стеснений. На другой же день по своем приезде в Лилиензее — правый корпус которого был кое-как реставрирован — она сразу почувствовала себя очень хорошо, точно дома, в этих развалинах, в лесу, на свободе. Она не испугалась ни мрачного, холодного жилища, ни безжизненной, сморщенной гувернантки, которая двигалась очень медленно, почти, не слышно, по коридорам, как какое-нибудь привидение в замке; она вся отдалась беззаботному детскому веселью, которое сообщалось и всему окружающему.

Затем, маленькая крестьянка, которая, быть, может, таилась в этой крошечной принцессе — кто знает, не вследствие ли наследственной передачи инстинктов — приходила в восторг от высоких деревьев, куда можно было взбираться, разрывая свой платья; от глины, в которой вязли ее ноги; от густой травы, которую можно рвать полными пригоршнями, и которая щекочет нос своим влажным ароматическим запахом. Она походила теперь на расцветающий цветок, вынутый из теплицы и пересаженный на вольный воздух, или на свободно порхающую птичку, выпущенную из клетки на волю.

Но она смущенно сознавала, что ей причинили какую-то несправедливость. Ведь, в детях есть инстинктивное чувство правды, с которым нужно бережно обходиться.

Да, она чувствовала, что ее разорили, изгнали, почти замкнули здесь. Но чего же лишили ее? — роскоши и блеску, которым она тяготилась, как тяжелым золотым плащом.

Изгнали откуда? — из тюрьмы; а где заточили? — на свободе. Ах, но неприятнее ли было ей бегать свободно по полю, под золотистыми лучами солнца, чем сидеть неподвижно, на вытяжке, на своем маленьком троне? Она весело расхохоталась. Нет более короны? — Она надела деревянные башмаки.