Король Красного острова

Сейчас антилопа и лев лежали рядышком на грязной заплеванной мостовой, почти не замечая друг друга и едва дышали – неволя довела их до такого состояния. Облезлый господин в котелке нахваливал их, эпитетов не жалел.

Но стоит только зверей вернуть домой и дать им чего-нибудь поесть, как они мигом забудут все беды, которые перенесли и все вернется на круги своя и сильный будет жевать слабого, хрустеть сладко косточками и щуриться от удовольствия.

Говорят, однажды звери, – как и люди, – захотели быть равными между собой, одинаково свободными и иметь такую же долю, которую Беневский желал гражданам государства Солнца.

Права свои разделили и антилопа со львом, хотя по части еды вкусы их и потребности разошлись – лев никак не мог обойтись без антилопьего мяса.

Подали бумагу в высший звериный совет. Совет рассмотрел обе петиции и выдал два разрешения-запрета: львам разрешили есть мясо и запретили употреблять в пищу траву, антилопам же разрешили есть траву, но запретили есть мясо. Вот тебе и равенство. Все как у людей.

Грустно. Печально. Хотя печаль, говорят, обладает очищающим свойством, наводит в душе порядок и лечит от разных болезней. Устюжанинов постоял немного на площади, посочувствовал льву, антилопе, крокодиленку, сидящему в длинном жестяном корыте с водой, маленькому жирафу с вяло опущенными губами и, низко опустив голову, побрел в свою замызганную комнатенку на берегу канала.

Когда же все-таки придет ответ из Санкт-Петербурга? И придет ли вообще?

Ответ пришел, когда Устюжанинов даже перестал его ждать – слишком уж много парижской пыли пришлось проглотить за это время. Ответ был немногословный и исходил не от Императорского двора, а от Правительствующего Сената – видать, поменялись правила политической жизни в столице Российской.

Впрочем, вряд ли бы Сенат принял такое решение без милостивого царского кивка – отмашка двора так или иначе была.

Устюжанинову сообщали, что для проживания он будет «направлен в любой из сибирских городов по собственному его усмотрению, где должен жить трудами рук своих, любым дозволенным занятием или ремеслом…»

Через месяц Устюжанинов уже находился в Санкт-Петербурге. В таможенной будке подле канцеляриста, шлепающего на бумаги разрешающие печати, находились трое солдат с ружьями, у Устюжанинова при виде их нехорошо сжалось сердце, но он не подал вида, что внутри у него что-то происходит, весело глянул на гвардейцев, глянул на служку и когда тот, как показалось Устюжанинову, слишком долго вертел в руках его дорожный документ, справился беспечным голосом:

– Что-нибудь в путевом паспорте не так?

– Да нет, все так, – поспешно отозвался канцелярист и шлепнул на бумагу большую красную печать.

Красный цвет был неприятен Устюжанинову – слишком напоминал кровь, но тем не менее он вышел из таможенной конторки в приподнятом настроении.

Впрочем, приподнятость вскоре сменилась озабоченностью – надо было выбирать постоянное место жительства. Он решил вернуться в место, которое покинул без малого два десятка лет назад – на Камчатку, в Большерецк.

У него даже дыхание стиснуло при упоминании Большерецка. Собственно, так оно и должно быть.

Но до Большерецка надо было ехать как минимум полгода. А если где-нибудь в пути он, не дай Бог, занеможет, то тогда клади на кон весь год. За меньший срок до Камчатки не добраться. Да и неведомо еще, какова будет обстановка в море, когда пролив очистится от льда.

Лед в проливах обычно намерзает толстый, тает медленно, вода долго не хочет его уносить – видать, не под силу ей глыбы по нескольку десятков, а то и сотен пудов весом…

Чем дальше ехал Устюжанинов на восток, тем скорее ему хотелось очутиться в Большерецке, а если быть точнее – в Ичинске.

Может быть, он застанет в живых отца? При мысли об отце у Устюжанинова посветлело лицо, усталые морщины, возникшие на лбу, разгладились.

Он представил себе, как приедет в Ичинск, войдет в скромный храм, стоящий на пригорке, откроет дверь и около икон увидит отца, освещенного неярким спокойным пламенем лампад. У Устюжанинова всегда сердце перехватывало от такого видения, он вскидывался невольно, устремлялся вперед и в следующее мгновение останавливал себя – ничего перед ним не было, ни отца, ни храма… До ичинской церкви еще надо было доехать.

На постоялых дворах к Устюжанинову относились с опаской: этот человек большинству людей не был понятен, слишком загадочный, таинственный, и вообще неведомо было, к какому сословию он принадлежал – то ли благородным дворянам был, то ли безродным смердам – поди разбери. Относились к нему примерно так же, как отнесся канцелярист Петербургской таможни, теснящийся вместе с тремя вооруженными солдатами в жалкой конторке…

Прошло очень много времени, прежде чем Устюжанинов добрался до Иркутска. Иркутск в ту пору был центром огромной территории – всей Восточной Сибири, в том числе и Камчатки – и птице не облететь, и глазом не окинуть – в Иркутск стекались все сведения великого края, сведения здесь сортировались, шлифовались, причесывались и переправлялись в Санкт-Петербург.