Король Красного острова

Отплытие было назначено на двенадцатое мая. Двенадцатое мая! Беневский удивленно почесал голову – еще вчера отмечали Рождество и Новый год, за стенкой дома свистели кудрявые синие метели, мороз раскалывал пополам камни, а сегодня уже – май, двенадцатое число! Как быстро идет время! Правда, двенадцатое число еще не наступило, но очень скоро наступит.

Хочу повториться и подчеркнуть, что количество тех, кто отплывал двенадцатого мая в неведомое, до сих пор называют разное. Беневский в своих «Путешествиях и воспоминаниях» привел, например, две цифры: 109 и 99, причем, у тех, кто изучал его «Путешествия» с лупой в руке, невольно возникало впечатление, что он путал цифры, блефовал, как в картах, Рюмин и Судейкин называли другое число – семьдесят.

Алеша Устюжанинов в своих записях приводит еще одну цифру – 96. И дает следующий расклад:

«Ссыльных – 8,

Охотников и рабочих – 32,

Матросов с «Петра» и «Екатерины» – 39,

Остальных – 17».

Я все-таки склонен больше верить Устюжанинову: он еще не успел обучиться «ловкости рук» и «невидимым маневрам», житейскому вранью, а значит, не научился обманывать… С другой стороны, подсчет тех, кто плыл на «Святом Петре», можно было производить в разное время – и перед отплытием, и в середине пути, и на островах, где бунтовщики осели на постоянное житье. Везде эта цифра была разной.

Подсчитал Устюжанинов и количество шкур, которые беглецы везли с собой – этим мехом можно было одеть половину Парижа. Впрочем, тогда Алеша еще не знал, что на свете есть такой город.

«Соболей – 1900,

Бобров – 748,

Лис – 682».

Медвежьих шкур, тщательно выделанных, мягких, было целых двести пятьдесят штук.

Когда галиот веревками тащили по каналу, оскользались на льду, падали, Алеша, понимая, что наступает последний момент, когда еще можно спрыгнуть на лед и остаться на этой земле, дальше уже ничего нельзя будет сделать, отрицательно замотал головой и вцепился руками в борт. Пальцы у него сделались белыми, будто их прихватил мороз, лицо тоже внезапно побелело, а перед глазами все поплыло, пространство стало мокрым. Устюжанинов плакал и сам не понимал того, что плачет.

А ведь он покидал эту землю навсегда, на всю оставшуюся жизнь – вряд ли он когда уже сюда вернется. Устюжанинов наклонил лицо близко к борту, плечи у него задергались.

Внизу, под бортом галиота, хрипели, натягивая веревки, люди.

– И-и – раз! И-и – два!

Галиот медленно полз по каналу к чистой воде, до нее оставалось совсем немного. Пространство перед Алешей продолжало плыть, покрываться радужными пятнами, влажной дымкой, в которой ничего, даже солнца не было видно – все тонуло в слезной мути.

За штурвалом галиота стоял Чурин, Беневский расположился недалеко от Алеши, у борта, он также напряженно вглядывался в медленно отползающий от судна берег. От напряжения лицо его сделалось неподвижным, каким-то чужим. Алеша, разглядев сквозь муть и пятна лицо Беневского, стер с глаз слезы и успокоился.

В море вышли благополучно – и борта у галиота не помяли, и дыр в корпусе не наделали, и такелаж, такой дорогой, как жизнь необходимый в предстоящем плавании, не попортили, – Беневский был рад этому обстоятельству, приказал открыть одну из бочек с водкой и выдать каждому участнику операции по паре полновесных плошек.

– А нам? – неожиданно подступила к нему жена Паранчина Лукерья Ивановна, сжала в кулаки темные натруженные руки. – Чем мы хуже остальных? Мы точно так же работали!

Покосившись на Лукерью Ивановну, Беневский засмеялся и приказал выдать водку всем, кто находился на галиоте: а ведь женщина права, нынче у всех праздник, не только у тех, кто много работал.

Подняв паруса, галиот неспешно двинулся на юг, люди веселились, галдели, были радостно возбуждены, хотя нет-нет, а лицо у кого-нибудь неожиданно наполнялось тревогой, глаза же начинали предательски блестеть: никто не знал, что будет с ними завтра.

Вечером Беневский, который занимал отдельную каюту, нашел Алешу Устюжанинова, потрепал его по беловолосой голове:

– Альоша, забирай свои вещи и перебирайся ко мне в каюту.

Устюжанинов озадаченно захлопал глазами.

– Да у меня вещей-то, Морис Августович, раз, два и обчелся. Три тетрадки, свинцовый грифель, ножик и утирка, чтобы после умывания было чем промокнуть лицо… Больше ничего нету.

– Вот это и бери… Ведь ты же – мой адъютант, – Беневский снова потрепал Алешу по голову, – а раз адъютант – значит, должен быть всегда рядом. А потом, ты давно не отчитывался, как учишь французский язык.

Через десять минут Алексей Устюжанинов перебрался к шефу.

– Ну-ка, доставай тетрадку, в которую ты записывал французские слова, – велел ему Беневский.

Устюжанинов покорно достал тетрадь из мешка, развернул на нужной странице, протянул Беневскому.

– Вот.