Король-паук

В своей красивой грамоте, начертанной на пергаменте готическими буквами, Фридрих весьма сожалел о возникшей угрозе столкновения с Францией, строжайше запрещая Савойе вмешиваться, и предлагал Людовико немедленно разорвать союзнические отношения с дофином. Далее следовали благочестивые общие места, в которых трактовалось о богопротивности и противоестественности вражды между отцом и сыном. «Но мы никогда не забываем, — писал император, — о нашем долге по отношению к нашим вассалам», — и предлагал Людовику пристанище в Вене.

— Короля Ладислава он тоже приглашал в Вену, — сухо заметил на это Филипп де Комин, — с вашего позволения, монсеньор, я осмеливаюсь считать, что еда в Бургундии гораздо полезней для пищеварения.

В последнюю неделю августа объединённые французские армии растянулись по берегу Роны от Лиона до Авиньона, готовые к переправе. Наконец пришёл ультиматум. Король Карл требовал, чтобы его сын предстал перед ним и держал ответ по целому списку обвинений. Всё, что успел Людовик сделать в Дофине, представлялось как преступление. Он якобы изменнически вооружил сопредельное государство против Франции. Он нарушил долг сыновнего почитания, женившись без отцовского разрешения. Он замучил своих крестьян непосильным трудом и непомерно завысил corvee. Он незаконно созвал парламент из представителей управляемых им областей. Людовику дали понять, что на него пало даже подозрение в убийстве, поскольку брат Жан, французский эмиссар при дворе дофина, скончался при самых загадочных обстоятельствах. И, наконец, согласно этому неподражаемому документу, дофин объявлялся виновным... в конокрадстве. Людовик предположил, что это последнее обвинение, добавленное явно по личному настоянию его отца и, возможно, даже вызвавшее возражения в совете, было связано с тем, что в ночь его бегства в добровольную ссылку, в ту самую ночь, когда умерла Маргарита, он и Анри ускакали на лошадях из королевской конюшни.

Герцог Людовико получил копию обвинительного листа вместе с письмом на его собственное имя, в котором король угрожал Савойе неисчислимыми бедствиями в том случае, если Людовик найдёт там убежище.

— Ясно, — произнёс Людовико, — вы должны уехать — немедленно. Сегодня же.

Лицо его побелело как полотно, рука, в которой он держал страшное послание, дрожала.

Людовик колебался. Он был бессилен отразить удары, готовые обрушиться на него со всех сторон — французские армии, враждебность императора, враждебность короля Рене, бездействие герцога Людовико, наконец, собственная неуверенность, — всё это были непобедимые враги. С другой стороны, он не мог заставить себя покинуть провинцию, в которую вложил столько трудов и заботы, которую за все эти годы превратил в хорошо организованное маленькое государство и которую, как он с удивлением обнаружил, он действительно успел полюбить. Но остаться значило воевать, воевать неизвестно как долго и как жестоко, — известен был лишь итог этой войны — падение и уничтожение Дофине. У Людовика защемило сердце и по коже прошёл озноб.

— Я поеду, — проговорил он медленно, — но только не сегодня.

— Но если вы решитесь ехать, — торопливо возразил Людовико, — почему бы не отправиться сегодня?

Филиппу де Комину это тоже было неясно, но он промолчал. Монсеньор дофин показался ему невероятно уставшим. Так же как и брат Жан, он был поражён красотой и богатством гобеленов, но в отличие от него не мог объяснить их происхождения. И Людовик, и он одновременно почувствовали, что в комнате гнетуще жарко.

— Уже вечер, — произнёс Людовик, сознавая при этом всю слабость и неубедительность найденного им предлога, — ночной отдых освежит лошадей, они понесут резвее, — и к тому же сегодня воскресенье, — нет, нет, я не могу ехать немедленно.

В самом деле, не мог же он сказать им, что весь этот жаркий августовский день его знобило и что сейчас, когда спускались сумерки, он едва не трясётся от холода? Не мог же он сказать, что морозный зимний ветер задувает в комнату сквозь все щели, если пламя свечей оставалось неподвижным и гобелены на стенах не колыхались? Не мог же он заставить их чувствовать то, чего не было на самом деле. Но ведь для него оно было, оно существовало неумолимо реально, и ему всё время казалось, будто он промок до мозга костей. Он демонстративно поджал губы и упорно молчал, надеясь, что Людовико и Филипп де Комин удалятся, но они продолжали беседу. Сколько дофин ни давал им понять, что хочет остаться один, они не уходили, видимо, исполненные решимости всё же увезти его немедленно. Так прошло некоторое время, пока он сам не положил конец сомнениям:

— Теперь оставьте меня. До рассвета. На рассвете я обещаю отправиться.