Король-паук

— Если бы я был совершенно уверен, — то есть если бы я получил — неважно откуда — неопровержимые доказательства того, что ты стараешься приблизить смертный час моего отца, мне следовало бы просто тщательно отобрать эти доказательства и передать их французскому послу вместе с тобой. Если же, что скорее всего, у меня не будет доказательств, однако же я всё равно буду в этом уверен, я сам расправлюсь с тобой. Я не люблю цареубийц. Но, поскольку я пока в этом не уверен, ты можешь продолжать бритьё. И, кстати, проследи за тем, чтобы мне поставили заплату на старый камзол, и не позволяй бургундским портным водить себя за нос.

Оливье сам поставил заплату на камзол. Портной, к которому он обратился, запросил втридорога, очевидно, чтобы закрепить то состояние восторга, что охватило его при известии о том, что сам дофин оказывает ему честь. Вернувшись из лавки портного, цирюльник обнаружил нехватку небольшого куска материи и, чтобы Людовик не обвинил его в краже, объявил ему, что лоскут на заплату стоил десять су. Хозяин отсчитал ему ровно десять монет, и Оливье отправил их в задний карман.

— Отличный портной, Оливье.

— Самый лучший, монсеньор.

— И не мошенник.

— Он заслуживает доверия, монсеньор.

— Впредь отсылай все заказы только ему.

По лицу Оливье скользнула лёгкая тень. Итак, цирюльнику-пекарю-груму придётся заняться ещё и шитьём. «Да, монсеньор. Он сочтёт это за честь».

И он действительно считал это честью, в своём причудливо искажённом понимании этого слова.

К середине мая состояние короля Карла настолько ухудшилось, что недуг стало невозможно дальше скрывать. Французские посланники оповестили монархов соседних стран о том, что выздоровление его величества займёт, вероятно, несколько недель, а возможно, и месяцев.

— Так уж заведено в наши дни — если посол говорит «несколько недель» — значит, твой бедный отец обречён, — вздыхал герцог Филипп — мне больно сознавать, что он нас покинет, хотя я рад буду видеть тебя королём. Боюсь, что с крестовым походом придётся ещё подождать. Людовик, мальчик мой, я чувствую, что безнадёжно состарился.

— Напротив, ваша жизнь вступила в пору расцвета, дорогой дядюшка, и я обещаю вам, что по моём восшествии на престол мы немедленно отправимся в Святую землю.

Однако Людовик отлично понимал, что лучшие годы Филиппа Бургундского давно позади, да и сам он, дофин, давно уже не мальчик.

— Но мы все поклялись не отправляться в поход, если Бургундия будет в опасности, — зло промолвил Карл Шароле и воинственно взглянул на Людовика, — отец, нас должны окружать дружественные соседи.

— Боже мой, почему вы сами не можете дружить между собою, мальчики?! — раздражённо воскликнул старик. — Клянусь всеми святыми, я ума не приложу, из-за чего нам воевать и что делить?

— Бургундию, — ответил Карл.

«Францию!» — чуть было не вырвалось у Людовика, но он сдержался:

— Дражайший дядюшка, я и Карл всегда будем жить в добром согласии, по крайней мере, насколько это будет зависеть от меня. Я не могу понять, чем вызвал его неприязнь, и глубоко сожалею о ней.

— Карл! — начал герцог. — Вы должны стараться не воевать друг с другом. Обрати свой взор на пролив и не дай братоубийству разгореться на нашей земле. В конце концов ты останешься с тем же, с чем начинал, только загубишь многих добрых людей и задавишь простой люд налогами.

— В любом случае, мой дорогой отец пока ещё жив, — напомнил Людовик.

— Поистине «дорогой» отец, — пробормотал сквозь зубы граф, но старый герцог, чьим музыкантам с каждым годом приходилось играть всё громче из-за усиливающейся глухоты, не расслышал сына. Впрочем, несмотря на плохой слух, старик был всё ещё силён, хотя и несколько тяжёл, и вёл трезвый образ жизни, не в пример беспутному и невоздержанному Карлу.

— Чем именно страдает король? — спросил позже дофин у Оливье. — Ничего не скрывай от меня, мне необходимо знать подробности.

— Признаки его болезни крайне отталкивающи на вид, монсеньор, — во рту у него вырос гнойник величиной с гусиное яйцо; язык раздулся так, что он не может сомкнуть зубы, ни глотнуть, и потому лекарь должен денно и нощно находиться при нём с салфеткой...

— Боже мой, хватит, этого больше чем достаточно.

— Вряд ли он сможет теперь есть, даже если захочет.

— Мне в самом деле очень горько это слышать. Я никому не желаю мучений, даже собаке.

— Я не думаю, что он мучается, монсеньор. Когда разум тебя покидает, ты не ощущаешь боли.

— Да, в таком положении это, наверное, к лучшему, — Людовик подумал, что безумие — это старинное проклятие рода Валуа — вновь вышло наружу в эти последние дни его отца. Быть может, и ему уготована та же участь?

Впрочем, у него была ещё одна причина для страха.