Король-паук

Брат Жан остался один, всё ещё не в силах прийти в себя от нежданных почестей и потока благодарностей, которые излил на него дофин. Может, это сон? Но не примерещился же ему шрам Людовика. Пугающе, неумолимо реальный, он объяснял и приподнятое настроение дофина, и его признательность. Лечить самого себя коньяком и солью — дело мучительно болезненное. Проходят недели, прежде чем рана медленно затягивается, снова вскрывается и опять затягивается, а ведь вскрывать её надо ланцетом и сушить потом — даже подумать страшно. День за днём Людовику приходилось появляться при дворе, скрывая сильную боль. Да и ночами он не мог, как другие, напиваться до бесчувствия, чтобы заглушить боль — боялся припадка. Неудивительно, что складки глубже прорезали уголки его рта.

Но при всём своём восхищении мужеством Людовика брат Жан — или, наверное, теперь епископ Валансский, — подобно многим, кого дофину удалось подчинить своей воле, — ощущал, что загнан в ловушку. Его буквально передёрнуло при мысли о неминуемой встрече с грозным Амадеем, кардиналом Савойским, некогда прославленным противником папы, хотя теперь всё было забыто и прощено. И всё равно нелегко будет прикоснуться губами к его перстню.

Но, если он теперь действительно епископ Валансский, ему вовсе не придётся целовать кардинальский перстень. Вполне вероятно, что Людовик, столь наблюдательный, столь чуткий к мелочам, для других незаметных, нарочно возвысил его, чтобы избавить от укоров совести. И тем не менее даже в самых щедрых своих поступках дофин не забывал о собственной выгоде.

Вздох усталости перешёл в широкий зевок, и брат Жан уснул.

Глава 25

Брат Жан спал, спала госпожа де Салиньяк, спал кардинал Савойский, сон охватил гору Гран Шартрез, сон сковал своими цепями долину, в которой лежал Гренобль. Лишь дофин Людовик не мог себе позволить роскоши сна.

От стремительного подъёма на гору и затем спуска вниз у него звенело в ушах. Если лечь, звон превратится в пульсирующую боль, которая сольётся с биением сердца. Ни один лекарь, даже брат Жан, не смог бы объяснить этого явления, ведь все врачи знают, что кровь не циркулирует в теле, ещё Эразистрат семнадцать веков назад учил, что в артериях не кровь, а ветер. И никто за тысячу лет не решился изучить человеческую плоть, чтобы убедиться в обратном. А уж брат Жан и подавно не отважится.

Так что, расположившись в кресле у яркого огня, защитив от сквозняков голову фетровой шляпой и завидуя псу Пегасу, который устроился у самого камина и похрапывал, как все здоровые собаки (по гибким линиям его тела время от времени пробегала дрожь, словно он в своём зверином сне преследовал несчастного зайца), Людовик молча и через силу размышлял.

Отношение Франции понятно — неохотное согласие. Французы не одобряли, но и не могли воспрепятствовать союзу. С этой стороны Людовику опасаться нечего. Отношение Савойи — благосклонное. Но как далеко простирается эта благосклонность, дофин не знал. И, пока он не выяснит позицию кардинала Савойского — сдержанно благосклонную, определённо благосклонную, весьма благосклонную либо безоговорочно благосклонную, — он не сможет понять, много это или мало — двести тысяч крон, в которые он оценил свою дружбу. Принимая во внимание то, что не отцу, а ему придётся выплачивать приданое Иоланды, пожалуй, всё-таки маловато. Ещё до завтрашней встречи необходимо определить сумму, которую можно запросить и действительно получить.

Будь дофин похож на типичного крупного феодала, будь кровь, что струилась в его жилах (что бы там ни говорил Эразистрат и его последователи!), попроще, да что там, если бы ему было доступно простое благо ночного покоя, он решил бы дело при ярком свете дня, а не ночью, в тоскливые часы бессонницы, на которую сам себя обрёк. Он устроил бы турнир в честь представителей обеих сторон. Он задал бы великий пир с вином, менестрелями, бродячими артистами и учёными медведями — в соседних Альпах водилось много проворных и сообразительных медведей, да и волков, и других хищников. А после празднества, когда все придут в доброе состояние духа, он начал бы переговоры, и пусть себе кричат и пререкаются, пока не придут к какому-нибудь соглашению. Это был феодальный стиль — красивый, куртуазный и традиционный. Это был сдержанный стиль англичан. В ещё большей степени это был блестящий стиль Бургундии.

Но Людовику он не подходил. Дофин избегал всего неожиданного и непредусмотрительного: не любил громких голосов, был одержим страстью к порядку. Имелась к тому же ещё одна, более важная причина. Долгие раздумья привели его к открытию нового способа управления, о котором государи, более приверженные старине, и помыслить не могли. Мало того, чтобы властитель обеспечивал порядок, он должен представать перед подданными как олицетворение порядка, в каждом своём деянии, — от принятия указа до малейших деталей его исполнения.