Король русалочьего моря

Ее несколько сонное лицо было бесстрастно, но Ксандеру вдруг показалось в нём сочувствие. Подавив укол пока что беспричинной тревоги, он потянулся к вороту рубашки – вдруг видны шрамы – и обнаружил все пуговицы застегнутыми.

– Я скоро вернусь, – сказал он громко, чтобы услышал Адриано.

Из гардеробной раздался грохот и сдавленное ругательство, но на помощь венецианец не позвал и даже не выбрался на белый свет, так что Ксандер счел, что может считать себя свободным без угрызений совести.

Грета больше не сказала ни слова, помчавшись вперед со скоростью, которую сложно было бы угадать, наблюдая её темперамент, и Ксандер поспешил следом. Только у двери главного здания он успел её нагнать.

– Что случилось, ты знаешь?

Она заглянула ему в глаза.

– Ты не читаешь газет? Хотя откуда…

– А что в газетах?

– Привели? – услышал он голос ректора. Д’Эстаон стоял в дверях, тяжело опираясь на свою трость, и под мышкой у него был бумажный сверток, похожий на подзорную трубу. – Спасибо, дорогая, бегите… а вы, господин ван Страатен, уделите мне, пожалуйста, пару минут.

Грета коротко поклонилась и, не говоря ни слова, быстро ушла прочь.

Ксандер понял, что смотрит ей вслед, когда ректор вновь заговорил:

– Давайте пройдемся.

Ксандер не выдержал и пары шелестящих по гравию дорожки шагов.

– Что случилось, господин ректор?

– Многое, – вздохнул тот и достал сверток, на поверку оказавшийся сложенной газетой. – Смотрите.

Последний раз газету Ксандер видел, казалось, целую вечность назад – тогда, в городке у дома, до покушения на Адриано, похищения Фелипе, до каналов, бегств и «Голландца». Отчего-то он помнил, что привезенная им газета валялась на столе в гостиной, когда мать торопливо целовала его перед отъездом.

На этой газете – дату на передовице он увидел сразу – стояло 15 мая. Свежайшая, значит. Только газета была не нидерландская, а немецкая, он запнулся на большом заголовке, взгляд скользнул ниже, на фотографию, занимавшую едва не треть полосы.

Он замер, не в силах оторвать глаз, и разрываясь между желанием разгладить примявшийся лист и никак не касаться этой фотографии. Он не мог понять, что на ней – поле, да, пожалуй, поле, почему-то расчерченное дорогами, река и даже пара мостов, редкие фигуры людей и квадраты, квадраты, в которых он боялся опознать основания домов. Единственное, что было ясно и видно – это казавшаяся громадной на этом поле церковь, лишенная крыши, явно горевшая…

По этой церкви он, холодея, угадал, что это было. Точнее, он узнал эту церковь. Остальное додумать его мозг не мог, а он не мог его заставить. Немо он поднял глаза на ректора.

– Роттердам, – подтвердил тот, и в худом лице была обречённость и скорбь. – Вчера днем немецкие бомбардировщики сровняли с землей город. Пожары потушили только ночью, что осталось стоять – горело…

Теперь по людям стреляют из самолётов, всплыло в его памяти. Это тоже было вечность назад, ещё большую вечность назад, и это было про Гернику, про иберийскую Гернику. Не про Нидерланды.

– Почему, – выдавил он из себя.

Вышло хрипло и безжизненно, но ректор услышал.

– Сегодня на рассвете Нидерланды капитулировали, – ответил он негромко и мягко. – Говорят, Роттердам сражался, но был готов сдаться, когда стали угрожать бомбардировками… но немцы не стали ждать.

Ксандер снова тупо уставился на газетную полосу. Читать он не мог, глаза выхватывали только отдельные слова. Имена – Кессельринг, Геринг. Титул – фюрер. Фландрия – он впился в это слово взглядом, прочитал всё, к нему относившееся: на фоне победных реляций Зеландская Фландрия упоминалась глухо, но он понял – она ещё сражается.

Сражение. Осада. Бомбежка. Капитуляция. Все эти слова складывались в одно – «война».

Война пришла в Нидерланды – по пятам за ним. Война смяла Нидерланды, когда он танцевал на выпускном балу. Он проснулся сегодня пораньше, чтобы собраться – а Нидерланды сдавались врагу. Война пришла в его дом, а он ничего не знал.

Ему стало до леденящего ужаса ясно теперь всё – и торопливый поцелуй матери, и крепкое, но быстрое объятие отца, и напряжённые лица сеньоров Альба, и даже – жест худых пальцев Одили, потирающих висок: «Рейн неспокоен». Они смеялись, поздравляли друг друга, они веселились – а в это время вражеская армия переходила воды Рейна. В Роттердаме. В Роттердаме, которого уже нет.

– Сколько…

И опять ректор понял.

– Мы не знаем, мой мальчик. Одни говорят, что сотни, другие – что тысячи, а может быть, десятки тысяч. Мы не знаем. Мы навели справки, но ты сам понимаешь.

Он понимал и не понимал одновременно. Это был абсурд, хотя – и не абсурд одновременно. Весь этот год он слышал отдаленный гром – рассказы про войну в Пиренеях, про сдавшийся Остмарк, про захваченную Богемию, про побежденную Полонию. Но всё это – кроме Иберии, но в Иберии его это так не касалось – было где-то вдали, где он и не был-то никогда, и не думал когда-либо быть. Это не могло быть про Нидерланды.

И при этом он понимал – могло. Его страна была беззащитна, гораздо более, чем те, другие, обречена не только долгим миром, но и…