"Король" с Арбата

Дежурный обиделся.

- А чего же тут понимать? Если человек смотрит в чужое окно, значит с какой-то целью.

Дядя Карасев долго разминает в пальцах папироску, хмыкает, головой крутит:

- Да, серьезное дело. Там такие косы…

- А-а-а,- вдруг осенило дежурного.- Так бы сразу и сказал, а то молчит и молчит.

- Нам можно идти? - спрашивает Нонка и берет меня за руку. Дежурный пожимает плечами, на дядю Карасева смотрит.

- Что с вами делать? Идите уж. Товарищ Карасев, оградите палатку от посторонних.

За дверью - топот, гвалт. И вдруг врываются Бахиля и Жиган. В горстях у них конфеты «Мишка». Торжествуя высыпали на стол дежурному.

- Вот, товарищ начальник,- показывает на меня Жиган,- на крыше у него под матрацем нашли.

Кажется, еще громче затикали ходики, слышно, как скрипит портупея на плечах дежурного.

- Алешенька, как же так? - Это шепчет Нонка.

- Вот вам и профком,- медленно тянет дежурный. Дядя Карасев фуражку тискает, в пол смотрит:

- Да, история…

И тут я заплакал. Нонка гладит мою голову, сама всхлипывает:

- Ну, не реви. Эх, Алеша, Алешка. Как же теперь мама?

- Кто тут самый старший? - слышу я срывающийся голос девочки. Это Лидочка Рыжик. Выбила локтем у милиционера Медведева газету, шагнула к барьеру и сразу к дежурному:

- Задержите вот этих двоих! - показывает она на Ба-хилю с Жиганом.- Я все из окна видела. Вы ему подсунули под матрац конфеты. Вы! Вы!

Жиган за Бахилю скользнул, божится:

- Это все неправда, товарищ начальник. Врет она. Брешет, рыжая.

Милиционер Медведев встал со стула, кобуру поправил, загородил двери.

- Когда это было? - строго спрашивает дежурный.

- Рано-рано утром,- торопится Рыжик.- Я из окна, с кухни на Алешку смотрела. Он еще спал, а я на него смотрела. Вижу эти двое по крыше крадутся, а потом из-за пазухи что-то вынули, ему под матрац запихали. Что, неправда? - кричит Лидочка на Жигана. - Я думала, может, шутку какую решили сделать, а сейчас во дворе все узнала.

- Бред у ней,- шевелит губами Бахиля.- Это бывает в медицине. Спросите хоть у моего отца.

- У меня бред? - кричит Лидочка.- Товарищ начальник, вот вам пионерский салют. Все правда. Сама видела. Вот вам даже честное ленинское!

Дежурный резко встает, кивает на Бахилю с Жиганом:

- Товарищ Медведев, этих двоих в камеру!

- Алешка, ну Алешка же,- тормошит меня Нонка,- ой, какой ты молодец! - Она целует Лидочку, меня, дядю Карасева.

Все понемножку успокоилось. Дежурный фуражкой обмахивается, раздумчиво спрашивает Лидочку:

- Ты что же, рыженькая, подозревала кого, что рано-рано в окно смотрела?

Лидочка мнется, пол рассматривает:

- Нет, это я так просто. Вот на него смотрела,- кивает она, не глядя в мою сторону.

- Зачем?

- Ну… просто так.

- Все по той же причине,- улыбается Нонка.

- А-а-а,- тянет дежурный.- Понятно. Товарищ Кара-сев, ну и участочек вам достался. Одни любят смотреть с крыши в окна, другие из окон на крышу. Голова пойдет кругом.

* * *

И опять мы сидим на нашей скамейке. В центре доски лупой выжжено: «Это место мое. Кто сядет, тому смерть. 1» ахиля». Сейчас на этом месте чинно восседает Рыжик. Поеле недавней истории в милиции мы дружно приняли Лидочку в свою компанию.

Лидочку словно подменили. Она уже не хохочет на весь двор, и даже когда маленький Славик показывает ей один палец, Лидочка только хмурится, грозит:

- Вот я тебе!

О чем бы мы ни говорили, будь то о линкорах, самолетах, о кино или пограничниках, Лидочка поднимает рыжие бровки, просит:

- Ну-ка, поподробнее. Это мировецки.

Лариска открыла окно, всем сделала знак рукой: «Привет!» Уселась с гитарой, украшенной синим бантом, на подоконнике, побренчала, побренчала, настроилась, и вдруг полились сверху на наш двор, перечерченный крест-накрест веревками с мокрым бельем, слова неслыханной песни про три эсминца.

Их было три: один, второй и третий,

И шли они в кильватер без огней,

Лишь волком выл в снастях суровых ветер,

А ночь была из всех ночей темней.

Тихо, вкрадчиво рассказывают струны гитары о том, как в далекую тревожную осень девятнадцатого года тихо, без огней вышли из Кронштадта в балтийские воды три патрульных эсминца «Гавриил», «Константин» и «Свобода». Они вышли на защиту молодой Советской республики. Паек - одна тарань, негодное топливо, рваные, истертые на сухопутных фронтах бушлаты, и горячая, страстная вера в революцию, в Ленина. Корабли шли с неполным составом команд; многие буйные матросские головы были сложены на Дону, в Поволжье.

На носу эсминцев стояли по два матроса - впередсмотрящие. Стояли, подняв от брызг воротники бушлатов, напряженно

прищурившись в темноту. В карманах, в крошках махорки - пайка хлеба, должен бы быть и сахар, да отдан тонконогой кронштадтской детворе. Застыли у пушек молчаливые комендоры, истомились уши: ждут команду «огонь!».

А потом случилось страшное. В Кронштадт принесли чайки жуткую весть о гибели трех эсминцев.

Лариса поет очень тихо, словно для себя одной, на нашу скамейку даже не посмотрит. Зато мы все задрали головы, не шелохнемся.