"Король" с Арбата

Мы уже давно не знаем, какие мы. И вот сейчас Женька просит меня описать словами, какой он есть. Не хочется говорить всю правду, и я сочиняю.

На меня смотрит Женькино лицо. Худое, грязное. Острые позеленевшие скулы и нетерпеливый вопрос в запавших красных глазах.

— Ну?— спрашивает Женька. Я раздумываю.

— Ну?— переминается он и лихо сдвигает набок каску.

— Красивый,— решаюсь я.— Что-то в тебе есть.

— Как до войны?

— Еще лучше. Что-то мужественное. Лицо как на брон­зовой медали.

Женька трогает подбородок, сокрушается: — Жаль, не растут…

— Теперь ты меня,— прошу я.

Женька разглядывает меня, цокает языком.

— Вообще, что-то есть… Что-то такое есть…

— А что «что-то»?

— Глаза большие, Алешка. Круглые.

— Это у него от страха,— уточняет пограничник. Пончик просит Женьку описать и его тоже. Покорно моргает грустными глазами, трет полосы на щеках. Женька отказался, заявив, что у него не хватит красок достойно опи­сать славного защитника Родины Пончика.

Я прошу зеркало у Григория Ивановича, он не слышит, увлекся биноклем. Пограничник тоже попросил. Ему полит­рук дал посмотреться и сейчас же отобрал, спрятал в кар­ман: «А вы не красные девицы»…

— А он?— показывает Женька на пограничника. Гри­горий Иванович опять ничего не слышит, прилип к биноклю. Нарочно он, что ли?

Пограничник уселся поудобнее на дне окопа, изучает подметку сапога, ушел в воспоминания.

— В этих «джимми» в увольнение ходил. К Насте… Мы трогаем великолепные хромовые голенища.

— Н-н-да,— вздыхает пограничник,— когда началась вой­на, я выскочил от Насти разогретый, без сапог… в одних ча­сах…

— Перестаньте,— сухо говорит Григорий Иванович.

— Виноват, товарищ политрук.

Мне неловко. Женька по сторонам смотрит, а Пончик за штык спрятал лицо и на красной щеке долго качается тень штыка.

— Ну, значит, началась война,— косится на политрука пограничник,— И расстались мы с Настей. Ты слышишь, Григорий Иванович?

— Угу,— отвечает политрук,— слышу.

— Вот, значит, все бы хорошо, с мужем у ней развод намечался…— ты слышишь, Григорий Иванович?

Григорий Иванович кивает.

— Я ее сынишку на Первое мая к нам на заставу привел. На детский праздник. И командир заставы — тот ничего. Яб­локо дал, спросил, когда ему в школу. Слышишь? Григорий Иванович?

— Угу.

— Ну вот, значит, как было…— он задумывается, рука­вом натирает разбитый лакированный козырек своей зеле­ной фуражки.— Эту фуражку Настя любила примерять,— сообщает он и любовно нюхает подкладку.

— Вы бы лучше сменили фуражку на каску,— советует пограничнику Женька.— А то так и не встретитесь со своей Настей.

— И то правда,— вздыхает пограничник и медленно, мед­ведем пробирается вдоль окопа.

Вскоре вернулся. На голове — чья-то помятая каска. По­просил зеркальце у Григория Ивановича, полюбовался, ска­зал:

— Никогда не носил. Целоваться в ней несподручно.

— Зато спать хорошо,— говорит Женька.— Внутри рем­ни. Голова все равно, что на подушке.

— Григорий Иванович, вам не приходилось обниматься в этой кастрюле?

Политрук не отвечает. И вдруг по окопу понеслось:

— Танки!

— Внимание! Танки!— почему-то приседает Григорий Иванович.— Спокойно, товарищи! Спокойно! Гранаты, бу­тылки к бою!

Мы слышим далекий рокот, тяжелый лязг металла. Со стен окопа осыпается земля. Я выглядываю из окопа, вижу несущуюся на нас стену пыли и впереди нее, блестя метал­лом на солнце, будто не касаясь земли, несутся танки. Под­прыгивая, они кланяются на ходу длинными стволами пу­шек.

Грохот все нарастает. Уже не слышно никаких команд. Сплошной рев моторов, скрежет металла. Кажется, гудит на голове каска.

— Алешка!— тормошит меня Женька.— Чиркай бу­тылку!

Нестерпимый грохот над головой, в самом окопе, даже под землей.

— Чиркай!— кричит Женька.

В руках у меня клокочет пламя длинной спички и вдруг что-то лязгающее черное над головой мгновенно обдает жаром, горячим маслом и мигом пропадает. Куда-то за окоп, в клубы пыли, дыма кидаю обжигающую руку бутылку.

Вижу, как трясутся руки у пограничника. Он резко встряхивает ручную гранату, размахивается, но граната срывается с руки, плюхается на дно окопа. Она шипит, кру­тится. Вдруг жуткая тишина сжала уши.

— Раз… два,— почему-то считаю я и вижу — пограничник накрывает гранату своей каской, плюхается на нее сверху животом. Страшный взрыв вышвыривает меня из окопа. В глазах огонь, земля и, кажется… сапоги пограничника…

…Мне жутко. Куда-то отлетела винтовка. Ползаю в едком дыму, шарю по траве. Наткнулся на Пончика. Он лежа бес­прерывно клацает затвором, стреляет. А вот, кажется, и моя винтовка. Рванул затвор: заряжена. Совсем рядом на наш окоп бегут фигуры людей в чужой форме.

— Так это же немцы!— соображаю я и, не целясь, дергаю спуск. Лишь бы скорей, лишь бы успеть. Они залегли близко за нашим бруствером. Чья-то команда, кажется, это Григо­рий Иванович:

— Гранатами, огонь!

За окопом частые взрывы, фонтаны из огня, дыма.

— Товарищи! В штыки! За нашу Советскую Родину!

— В штыки!— дико визжит мне в ухо Пончик. Винтовка трясется у него в руках.— Они боятся штыков!

— За Ро-о-о-дину-у! За Ста-а-а-лина-а!— оглушительно, несется над полем.