Король шпионских войн: Виктор Луи — специальный агент Кремля

Но тогда, как и многие «кристальные» интеллектуалы, Каплер «не мог поступиться принципами»: ему претила изворотливость Луи, пронырливость, умение мимикрировать под среду и, как говорят в народе, «везде пролезать без мыла». Это навыки, которые отвергались напрочь советской интеллигенцией и в последующую, хрущёвско-брежневскую эпоху. В этой среде все разговоры о деньгах считались скряжничеством, даже жлобством. Любые попытки вести двойную игру — азефовщиной. В итоге, по свидетельству Анатолия Ванеева, Луи был «фигура, окутанная туманом тёмных слухов», а по словам Валерия Фрида, «опасным человеком», который «кроме функций снабженца, исполнял и другие: был известным всему лагерю стукачом».

Вёл ли Луи двойную игру? Очевидно, вёл. Он виртуозно исполнял роль посредника в любых делах, умел быть «трансформатором» для любых источников питания. В этом была его сущность. Разоблачать его — всё равно что обвинять мужчину в том, что если он не импотент, значит, предрасположен к изнасилованиям. Луи был любезен и улыбчив со всеми. Если солагерник, скажем, припозднился с получением посылки, Луи мог найти правильные слова для завхоза, уважить, задобрить, «уболтать», но посылку выдавали. Это — не пресловутый подхалимаж и лицемерие, а жилка прирожденного «переговорщика», посредника, которая в нём сидела.

Очевидно, правильные слова Луи мог найти и для лагерного начальства. Мог быть в этой системе не информатором, а «информационщиком», то есть, скажем, доводить до коллективного сознания зэков какие-то начальственные посылы, канализировать и передавать сигналы в обратную сторону, снизу вверх, лагерному куму.

Был ли он стукачом в буквальном смысле слова? «Сливал» ли своих друзей по бараку? Доносил ли на них? Пересказывал ли вольнодумные диалоги? Моё убеждение — нет. До нас дошёл редкий гулаговский документ. Это рапорт некоему старшему лейтенанту Павлову от помощника прокурора Богуславского: «Прошу Вас объявить заключённому Луи Виталию Евгеньевичу, что его жалоба о незаконном содержании его на лагпункте строгого режима прокуратурой п/я 419 рассмотрена и оставлена без изменений. Проверкой установлено, что Луи допускал неоднократные нарушения лагрежима и администрацией характеризуется отрицательно…»

Едва ли с такой убийственной характеристикой можно быть стукачом.

По мнению французского публициста Тьерри Вольтона, автора книги «КГБ во Франции», Луи в лагере всё же «стучал»: устанавливал контакт с интеллигентами, фиксировал разговоры и передавал начальству. Многолетний друг Луи Юрий Шерлинг, не отрицая особых отношений Луи с лагерными кумами, отказывается ставить на него клеймо стукачества: он, считает Шерлинг, был не «завербован», а «приглашен к сотрудничеству», что не предполагало прямого доносительства.

Сам Луи, в пересказе А. Ванеева, говорил об обвинениях в свой адрес так: «Кто так думает, или глуп, или считает меня глупцом. Информация, которую собирает опер, ничтожна, как и вознаграждение за неё. Мне же мелкие подачки не нужны. Играю только в такую игру, которая стоит свеч». Ему можно было не поверить тогда, но всей последующей жизнью он доказал: на мелочи не разменивается.

Система сломила его политически, выбив силой самооговор, но не сломила эстетически. Он всегда оставался разумным эгоистом, здоровым циником, интеллектуалом и «аристократом духа». Коротким полярным летом он берег себя от загара, покрывая голову полотенцем и садясь к солнцу спиной. Он говорил, что не имеет определенных взглядов: это удобно, ведь всегда можно принять ту позицию, которая сейчас выгодна. Он это говорил вслух.

Почему-то советская нравственная парадигма ставила во главу угла принципиальность, которую лучше других отразил Владимир Высоцкий в своей песне: «Уж если я чего решил, так выпью обязательно». Луи рассуждал, что принципиальность ради себя самой — это тупость, куда важнее целеустремлённость, плюс, если надо, гуманизм. Зачем воротить нос от того, что можно урвать у системы, если она вдруг готова что-то тебе дать? Так не считал Каплер, так считал Луи.

Двадцатилетие он встретил в Абези. На день рождения ему пришли гостинцы от бабушки, которая продавала оставшиеся фамильные реликвии, чтобы соорудить посылку внуку. На зоне золото и бриллианты на хлеб не намажешь, а пять упаковок чая были настоящим сокровищем. К этому времени Луи выучил лагерные законы и «иерархическую ренту»: одна пачка чая была презентована старшему по бараку, другая — главе ковровой мастерской, третья — тому, кто приносил почту, оставшиеся две пачки он оставил себе и на угощение соседям по бараку. Не «крысятничая», Луи всегда получал больше, чем отдавал.

Так в арктическом холоде, среди вечной мерзлоты и гнуса, в мытарствах и тихих зэковских радостях прошло четыре года: конца сроку видно не было. Наказание «изменнику Родины» предполагало ещё и годы ссылки и поражения в правах («по рогам»), что подразумевало возвращение домой, в Москву, где-то незадолго до пенсии…