Король в жёлтом

И вот далеко-далеко, над тысячами лиг разметавшихся облаков я увидел, как каплями опадает луна. А за ней, за Луной, возвышались башни Каркосы. Смерть и адская бездна, куда он был послан по моей слабости, изменили его для всех, но не для меня. Теперь я слышал его голос, растущий, разрывающий пространство невыносимым сиянием, и упал, залитый волнами пламени. Тогда я погрузился внутрь и услышал, как Король в желтом шепчет моей душе: «Страшно впасть в руки Бога живого»[18].

Желтый знак

Пусть багровый рассвет гадает,

Что нам останется,

Когда опадет синий свет звезд,

И все будет кончено.

I

Есть множество вещей, которые невозможно объяснить. Почему некоторые музыкальные аккорды заставляют меня думать о багряных и золотых оттенках осенней листвы? Отчего, когда я слушаю «Мессу» Шарля Гуно, мои мысли блуждают в пылающих глубинах девственно-серебряных пещер? А когда в шесть часов вечера я иду по ревущему, суматошному Бродвею, то перед глазами моими стоит картина безмятежного Броселианда[19]? И я вижу тогда, как сквозь весеннюю листву просачивается солнечный свет, вижу, как Сильвия с нежным любопытством склонилась над зеленой ящеркой и бормочет: «Подумать только, и ты создание божье».

Впервые я увидел церковного сторожа со спины. Я равнодушно смотрел, как он входит в храм[20], и обратил на него не больше внимания, чем на любого другого мужчину, идущего по Вашингтон-сквер. Помню, я закрыл окно, вернулся к себе в студию и позабыл о нем. А ближе к вечеру, – это был теплый вечер, – я вновь открыл окно и высунулся наружу, чтобы вдохнуть свежего воздуха. На церковном дворе стоял человек, я вскользь глянул на него, точно так же, как утром. Полюбовавшись площадью с играющим фонтаном, наполненный смутными впечатлениями о деревьях, аллеях, няньках с младенцами, воскресных гуляках, я направился было к своему мольберту. Напоследок мой безучастый взгляд нашел человека внизу, на церковном дворе. Его лицо было обращено в мою сторону, и я непроизвольно высунулся, чтобы рассмотреть его получше. В этот миг он поднял голову и встретил меня глазами. Почему-то мне вспомнились гробовые черви. Кто бы ни был этот человек, он производил впечатление жирного белого опарыша, настолько сильное и тошнотворное, что, наверное, мое лицо исказила гримаса, потому что он дернулся, словно личинкав сердцевине каштана.

Я вернулся к мольберту и жестом попросил модель принять нужную позу. Поработав некоторое время, я убедился, что испортил рисунок, схватил мастихин и снял слой краски. Цвет тела получился желтоватым, нездоровым, и было непонятно, как это вышло, – в студии было вполне благоприятное освещение. Тесси оставалась прежней, у нее был нежно-розовыйздоровый цвет кожи, и поэтому я нахмурился.

– Я сделала что-то не так? – спросила она.

– Нет, просто я испортил руку. Не пойму, как я умудрился написать такую дрянь, – ответил я.

– Значит, я плохо позирую? – огорчилась она.

– Что ты, вовсе нет.

– Я не виновата?

– Конечно нет, это только моя ошибка.

– Мне очень жаль, – сказала она.

Я разрешил ей отдохнуть, пока счищал тряпкой со скипидаром неудачное пятно на холсте. Она отправилась выкурить сигарету и полистать «Французский курьер».

То ли со скипидаром было что-то не так, то ли на холсте был дефект, но чем больше я тер, тем дальше расползалось это гангренозное пятно. Я вгрызался в него, как бобр, но только ухудшал все дело. Словно инфекция расползалась от одной конечности к другой, изменился цвет груди, да и вся фигура была очевидно повреждена. Я энергично работал мастихином, тер скипидаром, скоблил поверхность и думал, что сделаю с Дювалем, продавшим мне негодный холст. Но вскоре понял, что дело было не в холсте и не в красках.

«Значит из-за скипидара, – сердито подумал я. – Или дневной свет ослепил меня, и теперь я плохо вижу». Я позвал Тесси. Она подошла и склонилась над моим стулом, выпуская кольцо табачного дыма.

– Что ты наделал? – воскликнула она.

– Это все из-за скипидара, – прорычал я.

– Что за отвратительный цвет? – продолжила она. – Ты считаешь, что у меня тело похоже на сыр с плесенью?

– Нет, не считаю, – сердито сказал я. – Ты видела когда-нибудь, чтобы я так писал?

– Нет!

– Ну вот!

– Да, наверное, правда, из-за скипидара, – согласилась она и, накинув кимоно, подошла к окну.

Я тер и соскребал до изнеможения, а потом схватил кисти и, выругавшись про себя, швырнул их прочь. Мой рассерженный тон достиг ушей Тесси.

– Ну отлично! Будем ругаться и портить кисти! Ты три недели писал, и что теперь? Какой смысл рвать холст? Что вы за люди, художники!

Мне стало стыдно, как всегда после таких вспышек, и я отвернул испорченный холст к стене. Тесси помогла мне промыть кисти, а потом протанцевала к своей одежде. Из-за ширмы она сыпала рассуждениями о моей полной или частичной потере самообладания, а затем, решив, очевидно, что с нотациями покончено, попросила меня застегнуть ей пуговицу, до которой не дотягивалась.