Королева

Почти месяц спустя королева приехала в Виндзор на пасхальные выходные. Королева-мать заметно сдала, однако на предыдущей неделе еще пребывала в достаточно ясном уме (121), чтобы обзвонить друзей и родных с разными распоряжениями – то есть, по сути, последней волей. Утром 30 марта 2002 года (122) – в Пасхальное воскресенье – королева, отправившись на привычную конную прогулку, получила от лечащих врачей матери сообщение, что приближается конец. Когда Елизавета II в одежде для верховой езды вошла к ней в комнату, королева-мать сидела в кресле у камина, закутанная в халат. Они обменялись несколькими словами наедине (123), и больше Елизавета-старшая ничего не говорила. Вскоре после она закрыла глаза и потеряла сознание. Каноник Джон Оувендон, капеллан королевской часовни Всех Святых из Большого Виндзорского парка, держал ее за руку и молился.

Елизавета II отлучилась в замок переодеться и вернулась в Ройял-Лодж с детьми Маргарет, Дэвидом Линли и Сарой Чатто. Там же находилась племянница и близкая подруга королевы-матери Маргарет Роудз, которая жила поблизости, в Большом парке, и навещала тетушку каждый день. В четверть четвертого пополудни (124) королева-мать мирно скончалась в возрасте ста одного года в окружении плачущих родных – старшей дочери, двух внуков и племянницы. Тони Блэр, беседовавший вечером с королевой, нашел ее “горюющей, но собранной” (125). Принц Чарльз, катавшийся в это время в швейцарском Клостерсе на горных лыжах с сыновьями, примчался в Виндзор на следующий день, чтобы отдать дань памяти своей бабушке, которую он называл “омолаживающим эликсиром” (126).

Сценарий похорон под названием “Тейский мост” начал воплощаться точно по намеченному плану. По обычаю похороны именовались не государственными (за редким исключением вроде Уинстона Черчилля, положенным лишь правящим монархам), а королевскими церемониальными, однако на пышность и торжественность наименование не влияло. Поначалу королева с советниками беспокоились (127), насколько оправдан будет девятидневный официальный траур, включающий три дня прощания. Отчасти эти опасения были вызваны достаточно скромным стечением народа к Букингемскому дворцу и к траурным книгам в Сент-Джеймсcком дворце, а также освещением в прореспубликанских газетах вроде “The Guardian”, которая на следующий день после кончины королевы-матери вышла с заголовком: “Вялое прощание свидетельствует о расколе страны” (128).

К пятнице 5 апреля, когда гроб королевы-матери водрузили на лафет и повезли с пышной процессией из Сент-Джеймсcкого дворца в Вестминстерский зал для прощания, все сомнения рассеялись – вдоль пути следования стояла двухсотпятидесятитысячная толпа, местами по двадцать рядов. Гроб был покрыт собственным красно-бело-синим с золотом штандартом усопшей, украшенным восстающими львами и луками с фамильного герба Боуз-Лайонов [23] . На крышке покоился венок из белых камелий с карточкой, надписанной “От любящей тебя Лилибет”, а перед ним – фиолетовая подушка со сверкающим коронационным венцом королевы-матери, в котором поблескивал легендарный бриллиант “Кохинор” в сто пять карат.

Лафет тянули кони королевской роты. Тысяча шестьсот военных, представляющих разные подразделения из Британии и стран Содружества, шли торжественным маршем под аккомпанемент военных оркестров и приглушенный барабанный бой. Сразу за гробом шагала мужская половина королевской семьи вместе с принцессой Анной. Как и ее братья Чарльз и Эндрю, она была в морской форме с брюками, положенной ей по рангу почетного контр-адмирала.

У дверей Вестминстерского зала их встречали королева и дочь Маргарет Сара Чатто. Гроб установили на двухметровой высоты постаменте, где пятью десятилетиями раньше покоилось выставленное для прощания тело Георга VI. После короткой молитвы за родных, прочитанной архиепископом Кентерберийским, королеву и принца Филиппа увезли обратно в Букингемский дворец. Собравшиеся на улицах видели глубочайшую печаль на лице Елизаветы II, махавшей им из окна автомобиля. Когда машина проехала Парламент-Сквер и повернула на Уайтхолл, молчаливая толпа вдруг разразились аплодисментами, подхваченными по всей Мэлл. “Это очень ее тронуло, – говорит один из родных. – Она увидела, что люди и вправду переживают” (129). У самой королевы этот момент, по ее признанию, тоже числится в числе “самых трогательных в жизни” (130).

Когда высокий средневековый зал открыли для публики, очереди выстроились по мосту через Темзу и вдоль южного берега реки. За три дня почтить память усопшей пришли более двухсот тысяч человек – гораздо больше, чем ожидалось. Чиновникам пришлось продлить часы, чтобы пропустить максимальное число скорбящих, наглядно свидетельствующее о том, что позиции монархии укрепляются.

В понедельник вечером перед погребением королева выступила по телевидению с произнесенной у окна Виндзорского замка речью в память о своей “любимой маме” (131). Выступление длилось всего две минуты пятнадцать секунд, однако говорила Елизавета II очень проникновенно, скорбя об утрате и благодаря за “атмосферу любви и преданности, окружавшую королеву-мать на ее последнем пути”. Она выразила надежду, что на похоронах “глубокую скорбь заслонит всепоглощающее чувство признательности не только к самой усопшей, но и к эпохе, которую она олицетворяла”. Елизавета II поблагодарила и за “поддержку, помогающую мне и родным справиться с утратой, из-за которой мы все осиротели. От всей души благодарю вас за любовь, которую вы дарили ей при жизни, и за почести, которые воздаете ей теперь”.

Речь Елизаветы II завершала череду публичных проявлений скорби со стороны родных королевы-матери. В предыдущий понедельник принц Чарльз выступил с собственным телеобращением из Хайгроува, представ в окружении фотографий усопшей. Он говорил еще доверительнее, чем Елизавета II, перечисляя самые восхитительные для него черты “волшебнейшей из бабушек” (132), “которая научила его ценнейшим в жизни вещам”, с которой “мы хохотали до слез – как же мне будет не хватать этого смеха и величайшей мудрости, даруемой опытом, наблюдательностью и чуткостью к жизни”.

Другие члены королевской семьи тоже попытались донести свои чувства до публики. София Уэссекская и принцесса Анна (133) со своим сыном Питером Филлипсом и мужем Тимом Лоренсом вышли пообщаться со скорбящими в очереди к гробу королевы-матери. Непосредственно перед телевыступлением (134) Елизаветы II принцы Чарльз, Эндрю и Эдвард, а также сын Маргарет Дэвид Линли встали у четырех углов катафалка в траурном двадцатиминутном карауле.

Неожиданнее всего проявили себя принцы Уильям и Гарри (девятнадцати и семнадцати лет соответственно), рассказавшие в интервью о чудачествах королевы-матери. О том, как их столетняя прабабушка (135), посмотрев по телевизору шоу Саши Барона Коэна, учила их изображать Али Джи. После семейного рождественского ужина в том же году, прищелкнув пальцами в стиле Али Джи, она провозгласила: “Дорогая, обед был просто супер – респект!” (136)

Во вторник 9 апреля королевский ювелир Дэвид Томас (137) прибыл к шести утра, чтобы почистить водруженную на крышку гроба корону. Вдоль пути следования к месту погребения выстроился миллион людей, более одиннадцати миллионов собрались у телеэкранов. Среди двух тысяч двухсот собравшихся в Вестминстерском аббатстве присутствовали двадцать пять представителей европейских королевских домов, Блэры, Тэтчеры, Мейджоры, Джеймс Каллаган, первая леди Лора Буш, секретарь ООН Кофи Аннан и прочие высокопоставленные лица. Были и обычные люди, знакомые с королевой-матерью по трем с лишним сотням благотворительных обществ, которым она покровительствовала. В надгробных речах, вслед за телеобращением Елизаветы II, торжественные слова перемежались воспоминаниями о том, как королева-мать, “подобно солнцу, согревала нас своим теплом” (138), по словам архиепископа Кентерберийского Джорджа Кэри. Она воплощала “одну из самых основополагающих ипостасей и ролей – роль матери, мамы, королевы-мамы”.

Эта неделя стала важным рубежом. Пятьдесят лет Елизавета II преклонялась перед матерью, а теперь объект преклонения пропал. Королеве пришлось взвалить на себя помимо собственной роли еще и роль ушедшей матери. Она поднялась на новую возрастную ступень и стала всеобщей бабушкой, или, как выразилась Маргарет Роудз, “пожилым августейшим лицом” (139). Королева-мать, как ни обожала ее Елизавета II, все же затмевала дочь своим веселым, открытым характером, завоевывавшим народную любовь. Елизаветой II восхищались всегда, однако лишь теперь привязанность к королеве-матери начала перерастать в глубокое уважение к самой королеве.

Смерть сестры и матери с интервалом в полтора месяца “сильно подкосила” (140) семидесятипятилетнюю Елизавету II, по словам Маргарет Роудз. “Утрата была огромной, – подтверждает Элизабет Энсон. – Два самых родных человека, с которыми она каждый день говорила по телефону, в одночасье ушли” (141). В полной мере эта утрата – как и перемены в отношениях с народом – даст о себе знать гораздо позже. А пока Елизавета II будет искать утешение в верности своему долгу.