Королева ангелов

– Эмануэль Голдсмит бывал разным, – сказал он наконец. – Он мог быть милым и рассудительным, а мог быть высокомерным, резким, жестоким.

– Это было нечто большее, чем просто нормальные вариации поведения?

– Это просто предположение. Не знаю. У него не было множественного расстройства, но иногда казался совсем другим. – Разберись сначала сам. Что ты делаешь? Это тоже выдумка? Ты даже не знаешь.

Мэри Чой встала (ее черная форма ЗОИ зашуршала на предплечьях и коленях).

– Вы подозреваете, что он не поехал в Эспаньолу.

– В любом случае я точно не знаю, – сказал Ричард, вдруг покраснев. Он взглянул на нее, отвел взгляд, смутился и продолжил, запинаясь: – Я хотел бы помочь. Действительно хотел бы.

– Определенно было бы дружеским поступком помочь ЗОИ добраться до Голдсмита прежде, чем его найдет кто-то из селекционеров. Нам стало известно, что селекционеры охотятся за ним.

Румянец Ричарда стал гуще. Несколько секунд он не мог ни говорить, ни двигаться, замурованный, как муха в янтаре, в необъяснимой глубокой ярости.

– Да, – сумел он выговорить. – Да. – Она знает. Возможно, ЗОИ сотрудничает с ними. Не молчи. Расскажи ей.

Мэри Чой безмятежно наблюдала за его терзаниями. Он чувствовал ее внимание, как мог бы чувствовать ребенок, понимал, что ведет себя уклончиво и бесполезен, что она права; если он поможет найти Эмануэля, то окажет услугу ЗОИ, а не только защитит его от селекционеров.

– Я хотел бы… я… помочь в-вам. В самом деле. Я правда чувствую себя ужасно беспомощным незнайкой… – Он поднял взгляд к потолку, скрывая боль и красноречиво умоляя без слов.

Признай свою слабость свое бессилие. Все написанное ложно мертво бесполезно. Впустую потратил половину дня. Надежды на восстановление мертвы. Покажи ей страницы. Сдавайся и

– Благодарю, – сказала Мэри Чой. – Ценю вашу откровенность.

Он встал, и она направилась к двери, улыбаясь ему почти кокетливо. У него снова свело живот, ноги примерзли к полу глаза широко раскрыты голова подобострастно склонена. Она тихо закрыла дверь, защелкнув замок с осторожной силой, и с грацией пантеры направилась прочь.

Ричард упал на кушетку, руки болтаются ладонями вверх – пустая оболочка. Прошло полчаса, а он не шевелился. Затем медленно, но решительно прошел в спальню, взял в руки пятнадцать плотно исписанных рукописных страниц и прочел одну из теснящихся на бумаге:

Все во мне – поэте зависело от этого решения – как далеко я готов зайти, как далеко выйти за рамки общепринятой порядочности

и изорвал на мелкие кусочки пережиток прошлого – дорогие листы бумаги с другим атавизмом – записями ручкой; с испариной слез на щеках всхрапнул и выбросил обрывки в угол.

И застыл, как древесный ствол, ожидающий, когда его повалят: длиннопалые руки безвольно свисают вдоль тела, рот приоткрыт.

Затем Ричард встряхнулся и собрался. Взял в руки еще несколько листов бумаги и стираемую ручку, устроился на кровати, подложив под спину подушки, и написал на первом листе вверху:

В конце были кровь и искромсанная плоть, но в начале – осознание моей человечности. Дилемма Проблема, за которую я взялся; давление боли и зла, которое я не мог убрать своим искусством, можно было нейтрализовать, лишь став тем, что я ненавидел.

Ричард написал уже три страницы нового черновика и начинал чувствовать, что не все потеряно, когда домашний диспетчер объявил, что вернулась Надин.

20

Ничто из совершенного мною, ничто из написанного или сделанного не стоило ни черта. Мне твердили о моем успехе, но новый голос во мне, громкий голос, говорит мне, что меня обманули. «Ты тешишь свое эго, и от этого никому никакого прока, – говорит этот голос. – Ты плохо старался и грешил самообольщением. Ты поставил перед собой задачу описать стремление человечества к самоуничтожению, но ткнул пальцем во всех, кроме себя. И кто помог тебе в этой комедии заблуждений? Те, кто любит тебя сильнее всего».