Королева в ракушке. Книга вторая. Восход и закат. Часть вторая

Меир Яари ее победил. Он уговорил Израиля вернуться в кибуц. Недаром колокола тревоги звучали в ее душе, когда тот приезжал каждую среду на квартиру, снимаемую Израилем в Иерусалиме. Израиль движется к смерти, и нет у нее сил, чтобы его остановить. Доктор Падэ согласен с тем, что жизнь в кибуце не подходит Израилю при его нынешнем состоянии. И действительно, по возвращении в кибуц здоровье Израиля ухудшилось.

Ритм повествования, его содержание и образы создают атмосферу смерти от начала и до конца главы. Старый садовник откровенно говорит Юдит, что Эрвин не вернется из Москвы. Вопреки запрету Гейнца, Наоми с товарищами оказывается среди толпы перед Рейхстагом. Гитлер – глава правительства! Он смотрит на толпу, стоя в прямоугольнике окна. У нее сухо во рту, она вся сжимается, у нее кружится голова. Процессия факелов, стук лошадиных копыт, огромные знамена с черной свастикой, гром голосов – «Хайль Гитлер!» «Да здравствует наш вождь!» «Разобьем головы евреев!» Толпа набрасывается с кулаками на человека, который крикнул «Еще увидите, что будет вам с вашим Гитлером. Будет новая война!»

Дома на площади опустели, жители ушли праздновать приход Гитлера к власти. Дед приказал опустить на окнах жалюзи, вышел запереть ворота не только на новый замок, но и на огромный тяжелый замок, которым пользовались бывшие хозяева дома. Это означало, что эпоха ассимиляции евреев прекратилась. И Наоми стоит среди орущих, подобно животным, существ.

«Звери, просто злые звери в облике людей», – ворвалась она в дом и закричала, обращаясь к Гейнцу, – «эти звери съедят нас. Надо, как можно скорее, бежать отсюда».

Наоми возвращается к истории арестованного куплетиста Аполлона, художника Шпаца и поэта-нациста Бено.

– Зачем тебе этот еврей, Шпацхен? – Бено волнуется. – Ты ненавидишь нас, и в этой ненависти закладываешь душу ради какого-то еврея!

– Не из-за ненависти к вам, а из-за любви к ним. Слышишь, Бено. Потому что евреи для меня это последняя память великой традиции, возникшей в мире в течение тысячелетий, а вы хотите это все разрушить, вы…

– Разрушить? Да, разрушить! Почему такой художник, как ты, не понимает, что разрушение это начало великого творения. Это общество с его евреями и величием, как ты сказал, должно быть разрушено в прах. Только тогда новая власть создаст общество на новых основах, здоровых, настоящих, строящих новый германский тип человека. Как такой художник, как ты, совсем лишен чувства времени? Неужели ты не ощущаешь того, что эти дни возносят жизнь на высоты величия? Неужели и ты не чувствуешь, как каждый из нас в эти дни, божественность героя, пророка, победителя! Ведь сейчас, наконец, можно во что-то верить…

– О да! Видел в эту ночь. Чувствовал. Эту ревущую веру. Пара глаз в окне хищно набрасывается на души людей, а они выплевывают свои души в этом реве. А-а, Бено, я был там ночью, около правительственного дворца, видел эти глаза в окне, и все время думал: что напоминает мне этот рёв? Теперь я знаю. Внезапно стало мне все ясно: это не вопли веры, нет! Это не рёв победы, нет! Это животный рёв, рёв голодных зверей, так оно, Бено! И никто мне не расскажет о поведении животных: я ведь живу в их окружении, человек среди животных. Эти на улице ревели точно так же, как голодные животные у нас на ферме. Голод, страдание, тоска…

– Тоска, Шпацхен, это человеческое чувство. Ты снова этого не понимаешь: только когда человек чувствует себя животным, истинным зверем, у него возникает желание преодолеть предел сковывающей нас человеческой культуры. Тоска пробуждается голодным хищным рёвом, жаждой освободиться и вернуться к вечным ценностям новой культуры.

– Глаза в окне приказывали: будьте зверьми! Зверьми!

– Да! Чтобы раскрыть вечность сверхчеловека, Шпацхен, которая и есть истинная человечность, что потерялась в дебрях нечестивой культуры.