Королева Виктория

Первая реакция на это была откровенно враждебной. Либералы во главе с Гладстоном считали, что лучшего титула, чем «королева Англии», просто не существует, а иерархические вопросы — это архаизм. Дизраэли, давно от всего уставший, не имел никакого желания ввязываться в жаркие споры в палате общин из-за такого пустяка. Но на сей раз именно ему пришлось отступить перед ганноверским упрямством. Королева была столь решительно настроена, что даже собиралась начать свою тронную речь на открытии очередной парламентской сессии нового, 1876 года именно с этого вопроса. Перепуганный Диззи сообщил ей, что в ее речи не будет даже намека на императорский титул. Дебаты по этому вопросу растянутся на долгие недели. Радикал Лоув, друг Гладстона, хотел, в частности, знать, что станет с этим титулом, если Англия в один прекрасный день потеряет Индию. «Мой уважаемый коллега, видимо, пророк, но пророчит он несчастья», — ответил ему премьер-министр, который из-за этой затянувшейся парламентской перепалки лишился последних сил.

Наконец, 1 мая 1876 года, столь желанный для Виктории титул был утвержден парламентом большинством голосов. В благодарность новоявленная императрица пожаловала своему великому визирю титул графа Биконсфилда, дабы избавить его от изнурительных ночных дебатов в палате общин — в палате лордов царили спокойствие и сдержанность, будто в каком-нибудь английском клубе. Графом Биконсфилдом звали одного из героев романа Дизраэли «Вивиан Грей». В последний раз полными слез глазами обвел он скамьи, на большинстве из которых ему довелось посидеть за свою долгую депутатскую карьеру, а затем, опираясь на руку секретаря, покинул палату общин в своем длинном белом плаще. На следующий день было объявлено о его уходе из нижней палаты. Он не захотел произносить прощальную речь. Депутаты в зале переговаривались тихими голосами, словно рядом находился покойник. Один из его обычных оппонентов написал ему: «Такое впечатление, что из нашей политики ушли рыцарский дух и изящество. Нам не осталось ничего, кроме тоскливой рутины».

Через некоторое время к огромному удовольствию королевы Дизраэли поставил на голосование в парламенте закон, регламентирующий вопросы вивисекции животных. Виктория послала ему статью из «Дейли телеграф», в которой рассказывалось о безжалостном истреблении детенышей тюленей. Она возмущалась по этому поводу и утверждала, что жестокость по отношению к животным свидетельствует о людском бессердечии. Лошадей из королевских конюшен никогда не убивали, они тихо доживали свой век, пасясь на сочных лугах Виндзора, Осборна или Бальморала. Псов ее величества хоронили так же, как людей. И первый из них, Дэш, тот самый, который спал в ее кровати, когда она только взошла на престол, даже удостоился написанной ею эпитафии: «Здесь покоится Дэш, любимый спаниель Ее Величества королевы Виктории, умерший на десятом году жизни. В его любви не было эгоизма, в глазах лукавства, а в верности притворства. Прохожий, если ты хочешь быть любимым, хочешь, чтобы тебя оплакивали после смерти, бери пример с Дэша». Королева была уверена, что животные тоже наделены душой, которая воссоединяется с душами их хозяев в вечной жизни.

С острова Уайт она посылала Дизраэли цветы, главным образом примулы, которые станут его талисманом. Как настоящий романист, он благодарил ее в посланиях, преисполненных лиризма: «Вчера к вечеру мне доставили изящную посылку с надписью, сделанной царственной рукой. Когда граф Биконсфилд вскрыл ее, то вначале решил, что Ваше Величество прислала ему звезды всех своих главных орденов, и под впечатлением столь сладостного заблуждения, идя тем же вечером на банкет, где было множество гостей в орденах и лентах, он не смог устоять от искушения приколоть себе на грудь несколько примул, чтобы показать, что и он тоже был удостоен награды милостивой государыни. Потом, среди ночи, мне неожиданно пришло на ум, что все это было лишь наваждением, что эти цветы были подарком феи или правительницы сказочной страны, скажем, королевы Титании, которая выращивает розы у себя при дворе, на чудесном острове посреди моря, и рассылает свои волшебные букеты людям, чтобы отнять разум у тех, кто их получит».

Опытный царедворец, он отнюдь не был простаком и в порыве откровенности признался как-то одному из своих друзей: «С особами королевской крови не стоит скупиться на лесть». Королева заказала художнику Миллейсу его портрет. Неужто она была настолько слепа?

Она находила его забавным, любила его юмор и его восточные фантазии. Его поэтические излияния скрашивали ее жизнь и делали не таким тяжким груз ее королевских обязанностей. Она поделится с лордом Роузбери: «Когда мы не могли прийти к согласию, он так проникновенно и убедительно произносил “dear Madam”[114], склонив свою голову».