Королевская аллея

— Погоди-ка! «Избранник» драгоценен своим словесным блеском; это — с большим запозданием открывшаяся для нас жемчужина средневековья^{410}.

— И трубный призыв к инцесту.

— Ты кое-что воткал туда, неосознанно: свободолюбие Шиллера и свою склонность к живописным эффектам. Интересно, экранизируют ли они и эту историю о любви между братом и сестрой? Сто восемьдесят тысяч проданных экземпляров за три года! Миланскому издательству я, между прочим, напомнила об итальянских процентах с продаж.

— Вечные недоразумения с издательствами!

— А ты как думал? Не веди я добросовестно бухгалтерию, мы бы давно оказались на мели. Кто сейчас добровольно даст хоть что-то на развитие искусства?

— Опьянение близнецов друг другом, во фландрских альковах, и плод их любви, который становится римским Папой… Такое воплощаемое в жизнь чувство свободы, — он рассмеялся, — я тоже не прочь был бы пережить. В книге все это производит радостно-таинственное впечатление, благодаря темному романному колдовству. Но в кинозале, боюсь, зрители начнут шумно возмущаться, наблюдая сцену соблазнения Вилигисом собственной сестры: …о милая невеста, отдайся твоему брату… и одари его тем, чего как желанной цели алчет Любовь^{411}. Брат и сестра довели это дело до конца, но потом им пришлось поплатиться за свое сатанинское сладострастие… Книга, где всё не так, как, вроде бы, должно быть; заигрывающая с приемами китча… Позднее сочинение.

— А какое из твоих сочинений не подобно замковому камню, удерживающему свод? Кто способен подражать тебе в этом?

— Сатана приходит сегодня не так, как приходил раньше: не через извращенную (и оттого, быть может, еще более влекущую) страсть и не в результате договора, заключенного с потусторонними силами.

— Как же он приходит?

— Через обусловленное бездуховностью соскальзывание мира к гибели.

— Тем не менее, и договор с дьяволом тоже сохраняет силу. Ты ведь еще здравствуешь и вполне активен.

Выпятив губы, что придало его лицу печальное выражение, он посмотрел на нее сквозь очки.

— Ты добывал радость. Полировал и затачивал слова. Пробуждал мертвых. Во множестве. А некоторых живых, наоборот, бессовестно отправлял в царство мертвых — даже собственного внука (в литературном плане, конечно^{412}), чтобы растрогать публику.

Он отмахнулся от такого обвинения:

— Кто стал бы пересчитывать слезы, пролитые над книжными страницами…

— Думаешь, эти слова открывают мне что-то новое?.. Ты переместил в наш мир Касторпа, застигнутого снежной бурей и переживающего жутковатое ощущение выхода за все мыслимые пределы^{413}. Ты позволил двоим, по существу еще детям, насладиться сомнительным сладострастием во фламандской кровати-ящике. Ты шел по следу безумного, присутствующего в реальном. Но сохранял при этом достойную, прямую осанку.

— А иначе во что бы мы превратились?

— Всё то, что проникнуто творческим импульсом, остается. Во всяком случае, как сигнал.

Она не хотела или не могла ничего больше добавить к сказанному и вместо этого вдруг заметила:

— Ты вполне мог бы завтракать и в халате.

— Да, но где, по-твоему, я его должен искать?

— В шкафу.