Королевская аллея

— Он здесь. Он когда-то был, как он говорит, вашим другом и даже советчиком. — Писатель не проявил никакой реакции. — В 1933-м он сжигал книги и писал стихи о грядущей победе арийской расы.

— Жуткую трескотню. Чего еще можно ждать от шовиниста с академическим образованием?

— Теперь он раскаивается, думаю я, и мечтает о примирении.

— Когда-то он был разумным человеком.

— Вы сразу узнаете его по берету или по сломанным очкам.

— Куда девалась красота?

— Хотите, рядом с вами сядет Анвар? Он замечательно пахнет.

Томас Манн удивленно поднял брови, затем улыбнулся.

— Пардон.

— Для романа о Лютере, — вздохнул писатель, — я вряд ли смогу использовать это индонезийское чудо.

И предложил сигарету из своего портсигара, а Клаус Хойзер дал ему прикурить.

Вступительное слово обер-бургомистра Гоккелна оказалось приятно кратким. Кельнеры уже спешили от кухни к столу и обратно. В то время как многие гости, присутствовавшие на фуршете, уже разошлись по домам (а другие расселись за столиками на террасе «Этюдника» и болтали теперь более непринужденно), почетным гостям, оставшимся в зале, подавали фазанье консоме в чашках из отеля «Брайденбахер хоф». Свет отбрасывал матовые блики на посуду и новый паркет. На подмостках, судя по всему, вскоре должно было начаться какое-то музыкальное действо.

Посредством более или менее удачного распределения посадочных карт Эрике Манн удалось добиться того, чтобы представители высшей администрации не сидели в непосредственной близости от писателя и не мучили 79-летнего человека (тем более, что он и в молодости не любил сухих сообщений) разговорами о городском автобане или об оспариваемом в последнее время «целибатном параграфе», согласно которому замужние женщины не могут работать учительницами. Советница Цоллич, усаживаясь на отведенное ей место между руководителем Театрального музея и директором Кунстхалле, заметила, как дочь писателя вложила в руку своему отцу какое-то лекарство — таблетку. Наверное, что-то для желудка или для успокоения нервов. Себе же Дочь заказала второй аперитив. Супруги Хойзеры из Мербуша (в известный период пострадавшие от гонений на абстрактную живопись, а теперь, очевидно, решившиеся вернуться к светской жизни) последовали ее примеру. Ида Цоллич, глядя на них, тоже заказала себе еще рюмку «Пикона»^{482}. Она удивлялась тому, как заразителен смех певицы Мёдль, которая по поводу своей копченой рыбы сказала: «Форель это очень симпатичное существо, особенно с тех пор как Шуберт положил ее на музыку^{483}. На моей тарелке она прыгает, можно сказать, vivace[97]».

Рыба, если верить меню, в программе не предусматривалась.

«Интересно, станет ли кто-то из здесь присутствующих персонажем новой книги?» — спрашивает себя Ида Цоллич.

Пахнет свежей краской.

Знаменитая, отчасти горячо приветствуемая здесь супружеская чета фактически председательствует, хотя сидит не во главе, а где-то в середине стола. Госпожа Томас Манн, в платье с черным кружевным воротником, попеременно болтает то со своим супругом (и вправду олицетворяющим добрую часть Германии), то с супругой обер-бургомистра. Писатель слушает историка-краеведа Гённервайна, который обнаружил в здешних руинах кое-какие свидетельства существования в этой части долины Рейна древнеримского поселения. Возможно, нобелевский лауреат предпочел бы сидеть рядом со звездой Немецкой оперы на Рейне^{484}. Однако в результате путаницы с посадочными картами прославленная певица меццо-сопрано оказалась рядом с викарным епископом, который разбирается в проблемах, связанных с постановкой тюремных эпизодов «Фиделио» и с дирижированием вагнеровскими операми, гораздо хуже (а по сути — вообще никак), нежели нобелевский лауреат. Все-таки Марта Мёдль и человек, который когда-то был собеседником Густава Малера^{485}, сумели — несмотря на разделяющие их подсвечники — прийти к единому мнению, что после погружения в «Песни об умерших детях»^{486} требуется как минимум неделя, чтобы прийти в себя.

— Но возможности для такой паузы ни в профессиональной деятельности, ни в повседневной жизни у нас, к сожалению, нет, — призналась певица писателю. Колье на ее шее искрится всеми красками.

— Поете ли вы и арии Лорцинга?^{487} — спрашивает викарный епископ.

— Его «Танец деревянных башмаков»^{488} до сих пор не утратил обаяния, — вмешалась в разговор Катя Манн.

— Сегодня музыка превращается в сплошной шум, — заметил евангелический пастор, сидящий недалеко от тесно зажатой между соседями оперной дивы. — Мы собираемся ввести такую практику, чтобы богослужение сопровождалось только одним альтом — ну или, может быть, гитарой. Это больше соответствует безмятежному погружению в себя.

— Сейчас многое отбрасывается или подвергается пересмотру. Мы с интересом послушаем то, что получится у вас.

После этой реплики Томас Манн будто стал хуже слышать или совсем оглох; во всяком случае, он никак не отреагировал на вопрос, заданный ему издалека: «Вы написали роман о композиторе. Я его обязательно прочитаю. Но скажите: о чем там, собственно, идет речь?»