Королевская аллея

— Большое спасибо, господа и дамы (она, хоть и с опозданием, но заметила госпожу Цоллич), за совершенно замечательную встречу! Которая стала для нас тем большей неожиданностью, что на вокзале нам пришлось долго искать такси. Мы с радостью приехали в Дюссельдорф. Томас Манн, еще в двадцатые годы, бывал здесь часто. Иногда с чтениями, иногда — чтобы навестить одного известного художника и… (тут она поперхнулась) членов его семьи. Да, Томас Манн порой чувствовал настоятельную потребность приехать сюда, чтобы прогуляться вдоль вашей дивной излучины Рейна — на прогулке ему легче собраться с мыслями — и пообщаться с дюссельдорфской молодежью. Так это было тогда…

Ни о чем подобном никто из присутствующих не слышал. Но, конечно, приятно узнать, что твой город, его жители и их подрастающее потомство, очевидно, сыграли не последнюю роль в творчестве такого писателя. Какой же художник — семейный — мог иметься в виду?.. — Эрика Манн бросила недовольный взгляд на мать, после чего та поспешила закончить краткую речь:

— Нам здесь нравится. Это уже немало. И мы очень хотели бы, чтобы наше пребывание здесь принесло и вам тоже какую-то пользу… Но, к сожалению, Томас Манн сейчас не может говорить.

Ужас столь быстро отразился на лицах и был настолько тотальным, что облаченная в сине-белый жакет супруга писателя сочла нужным выразиться яснее:

— Он не способен произнести ни звука.

Не будет обращения к слушателям? — Не будет чтения? — Зачем тогда вообще он приехал? Мог бы остаться в Кёльне или отправиться восвояси… Шок породил опасное внутреннее потрескивание. Какая дерзкая самонадеянность со стороны этого нобелевского лауреата в светлом костюме: появиться на публике, вынудить членов магистрата большого города собраться для торжественной встречи, чтобы потом шмыг-шмыг — без единого слова — улизнуть из Дюссельдорфа! Он, этот сноб, наверняка решил отмстить неумным, как он полагает, немецким бюрократам: продемонстрировать им свою силу. Какая гадость! Он и не говорит, не произнес ни звука. Он надеется, что таким манером заставит кого-то обратиться непосредственно к его сочинениям — к тому, что напечатано на белой бумаге типографским шрифтом? Никто к ним не обратится! Как ловко, десятилетиями, он сбагривал нам свои выдумки о не приспособленных к жизни снобах, не объясняя, чем они зарабатывают на жизнь, к какой больничной кассе относятся, — все эти книжные персонажи, ни разу за весь роман не удосужившиеся сменить автопокрышку. Искусственные ароматы — вот чем он привлекал читателей, которым оставалось лишь восхищаться редкостными выражениями вроде «Raisonable»

[20], «Civilisation»[21] (с деликатным начальным «си») или «почвенно-практическое»; этот одаренный рассказчик вдалбливал в память читателей коварно выисканные им где-то или придуманные экзотические имена `a la

мадам Шоша, Пшибыслав Хиппе, Адриан Леверкюн^{116}. О чем вообще пытался поведать нам этот человек, духовный наставник нации? Об угасании социального слоя, к которому сам он принадлежал; о все еще сохраняющемся обаянии сенаторов прошлого, облаченных в талары и кружевные воротники «мельничное колесо»; об удовольствии от посещений городского оперного театра; о не-укорененности современного человека в культуре и хрупкости сердечного благородства? Время движется вперед и без грез под лампой для чтения, без сырного печения к чаю, без напоминаний о том, что сострадание есть глубочайший порыв души. Время движется даже быстрее и решительнее, если не прогуливаться, поблескивая стеклами очков, по опушке леса и не рассуждать об этом самом времени, которое, мол, есть колодец^{117}

, яма, где, в конце концов, беззвучно исчезают все результаты бурной человеческой деятельности — исчезают, не посылая во след остающейся жизни даже печального вздоха; и если не восхвалять между тем недолговечное совершенство, элегантность, чарующие наносные слои нашего тварного мира: дескать, то, что внешне выглядит как человек, внутри состоит лишь из требухи и гнилостных испарений, и все же существо это наделено волей, побуждающей его грезить и сохранять свои убеждения на протяжении мимолетного срока земного существования… Вот он стоит и молчит. Со шляпой в руке. Неужели этому сочинителю прекрасных историй об истерическом протесте Homo sapiens против невыразительности и Ничто не пришло на ум никакое приветственное слово, никакое дальнейшее высказывание, которое позвало бы людей нового, нынешнего мира в некое место укрытости и покоя, которое подкрепило бы прежний призыв: Странствуйте сквозь время с открытыми глазами^{118}?

Дюссельдорфская катастрофа…