Королевская аллея

— Эрнст Юнгер — ваш знаменитый коллега, индивидуалист, который в годы диктатуры не только остался в стране, но пытливо и с открытыми глазами выполнял офицерскую службу, — учил нас своими сочинениями, что мы должны держаться, стоически, что человека повсюду подстерегает опасность. Из трагедии бытия нельзя убежать. Нужно, по меньшей мере, точно регистрировать происходящее, учил нас Юнгер: хладнокровно, бесстрашно, как это свойственно заледеневшему оконному стеклу, мимо которого движутся и исполнители пляски Святого Витта, и участники маскарадных шествий, и всякие несправедливости и горести. Бытие подобно хронике предъявляемых нам непосильных требований; а требования, которые нам предъявляются, с колыбели до смертного одра, — это и есть то, что нас меняет, делает несчастными, подмешивает уже к первому нашему наивному взгляду на мир толику печали. Эрнст Юнгер — с которым вы, глубокоуважаемый Томас Манн, наверняка, как все истинные мастера слова, лично общались и общаетесь до сих пор — помог нам выстоять в инфернальных испытаниях, выпавших на нашу долю; и он дарил своим читателям то утешение, что каждый, даже если покорился судьбе, сохраняет право — подобно мраморному утесу^{119} — проницательно смотреть на равнину. Человек остается хозяином себе, даже в момент гибели…

Эрика Манн явно пребывает в нехорошем, нервическом состоянии духа, что, видимо, объясняется усталостью от долгого путешествия. Она вцепилась в подлокотники кресла, да и сидящий рядом отец — видимо, не найдя удобной позы — весь как-то криво изогнулся. Катя Манн, в девичестве Прингсхайм, стиснула рукой узел жемчужной нити… Наверное, будет лучше, почувствовал доктор Синтер (да и шпаргалка это подтвердила), отвлечься сейчас от офицера-литератора Юнгера — которого особенно восхищала сама возможность смерти на поле сражения, закаляющая, как он считал, характер и вырабатывающая безмятежное отношение к бытию, — и перейти к более приятным темам.

— Ваши произведения, великий Томас Манн, в то время не издавались в Германии, а некоторые даже подверглись публичному сожжению. Однако у многих людей в книжных шкафах хранились «Будденброки», «Тонио Крёгер», новелла о Шиллере — «Тяжелый час», — и эти книги помогали нам в наши тяжелые часы…

— Странно, что вы не попытались облегчить себе жизнь, расстреляв их автора… — Эрике Манн показалось, что она расслышала такие слова, вырвавшиеся у стоящей поблизости зеленой госпожи Цоллич.

— …Они давали нам чувство духовной защищенности, напоминали о мирной внешней политике и со стилистической безупречностью обеспечивали выживание таких добродетелей бюргерства, как трудолюбие, прямодушие, умение радоваться дарам цивилизации и искусства, а также просто жизни, которая сама по себе драгоценна. Обо всем этом вы говорили своими произведениями, даже когда находились вдали от нас.

Катя Манн кивнула — можно сказать, механически. Эрика Манн, похоже, слегка расслабилась.

— Но мы здесь…

«Только не надо вводить новые оговорки или еще раз упоминать Эрнста Юнгера!» — внутренне взмолилась Ида Цоллич, которая неоднократно имела возможность, в театрах и на вернисажах, слышать неортодоксальные выступления референта по вопросам культуры.

— …мы здесь обращались, когда хотели набраться мужества или на время отвлечься от мыслей о войне, смерти и руинах, и к другим строчкам.

«Ну произнеси наконец: Томас Манн,

 — и больше не отклоняйся от темы (мысленно внушала оратору госпожа Цоллич). Он ведь наш гость!» Напрасно.

— …Часто бывает так, что в самый критический момент только маленькое стихотворение способно заключить наш пошатнувшийся дух в свои нежные оберегающие объятия. Кто из поэтов тогда оставался в стране, кто сочинял для нас стихи? Партийным бардам мы не верили. Они подстрекали к ненависти, к кровопролитию и к обожествлению подлеца. И хотя Ина Зайдель тоже^{120}…

Эрика Манн так резко откинулась назад, что чуть не стукнулась головой о спинку; Катя Манн крепче прежнего сжала жемчужную низку; что же до Томаса Манна, сидящего между ними, то у него только дрогнули уголки губ… Да, в Дюссельдорфе люди привыкли говорить открыто, не уклоняясь от скользких тем.

— …Хотя писательница Ина Зайдель, автор народной книги «Желанный ребенок», которую некоторые считают сентиментальной, но где прославляется пропитанная кровью героев земля нашей родины; хотя эта женщина, порой легковерная и, может быть, не лишенная тщеславия, отправляла стихотворные поздравления Фюреру… (Ида Цоллич краем глаза следит за дочерью Манна, которая в этот момент принялась рыться в сумочке — не исключено, что в поисках ножа.) …но даже Ина Зайдель — хотя теперь ее имя стараются не вспоминать — переживала периоды так называемой «внутренней эмиграции». В такие моменты сомнений она посылала нам, тоже порой уходившим в приватную эмиграцию, мысли, проникнутые смиренной покорностью судьбе: